Страница 96 из 120
успел теперь запомнить уже навсегда.
– Мне было немножко тоскливо сегодня и захотелось пойти
туда, где есть люди,– говорю я.
Она подняла голову в тот момент, когда ее маленькая рука в
перчатке взялась за ручку двери, и взглянула на меня.
Глаза наши встретились, помимо смысла наших слов... Те же
глаза, и смотрят на меня так же, как тогда.
Мы вошли в подъезд и поднялись на один поворот лестницы
кверху. Я сделал движение идти выше, к той площадке, где ее
дверь, на которую я вешал записки, когда не заставал ее дома.
Но она остановила меня рукой и, печально взглянув на меня,
сказала едва слышно:
– Там другой...
Вот об этом-то я и забыл, что теперь там – другой.
Мы остались на площадке. Мы ничего не говорили друг
другу. Да и что тут скажешь, когда площадкой выше, за
знакомой дверью – другой?
Я думаю, на двери там и сейчас еще целы следы булавок,
которыми я прикалывал свои записки.
371
– Помните, как я булавками записки прикалывал? – сказал я,
силясь улыбнуться.
Ее рука, машинально-ласково гладившая мою руку, вдруг
остановилась и крепко сжала ее, точно от перехватившего ее
горло дыхания.
А у меня как-то неприятно зачесались глаза, и я поскорее
отвернулся.
Она вдруг обхватила мою голову обеими руками, стараясь
повернуть ее к себе. Потом до боли прижалась щекой к моей
щеке, и губы ее шептали:
– Понял теперь?.. Понял, что было?
Она, отстранившись, взглянула на меня, откинув с плеча
шелковую накидку, и хотела улыбнуться. Но губы ее
задергались, сделав ее совсем некрасивой, и она поспешно
спрятала голову, уткнувшись лицом в мое пальто, и со всей
силой сдавила мне руками шею.
– Понял...– ответил я.
И оба мы стояли где-то на площадке лестницы, как
бездомные, потерявшие то, что когда-то так было доступно.
V
Ее глаза смотрят на меня сквозь сверкающие в них слезинки,
рука ее сжимает мою руку, как какое-то вновь найденное
сокровище, и она говорит:
– Благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить
такое острое счастье! И разве не счастье узнать, что все, что
когда-то было, то действительно было. Она есть! Без этого
сознания нельзя жить человеку.
– А тот, другой? – говорю я тихо.
– Ах, милый, ну, как ты можешь?! Да разве это то? Что
может дать этот человек, кроме ощущения прочной опоры?! Это
земля. А душе человеческой нужно небо. И ты мне его дал.
Ее прекрасные глаза борются между улыбкой и слезами.
Слезы побеждают. Они, прорвавшись, пролились через ее
длинные ресницы.
Я тихо глажу ее по спине и говорю:
– Ну, зачем же... зачем, когда мы нашли самое главное?
Теперь оно у нас будет всегда.– И стараюсь поднять за
подбородок ее заплаканное лицо.
372
Она взглядывает на меня с мокрыми щеками и ресницами и,
улыбаясь, говорит:
– Это от счастья. От безумного, бесконечного счастья. Ведь
перед нашим разрывом ты приходил ко мне равнодушный,
спокойный и все молчал, как он теперь... И вдруг – твои слезы...
Я видела твои слезы. Милый мой! Женская душа отдаст за это
всю свою жизнь.
«Не опора ей нужна, а вот это, что у нас было»,– думаю я с
болью тоски о невозвратном и говорю:
– А грозу помнишь?
– Помню грозу, помню! Словно сейчас чувствую этот запах
дождя на твоих руках. Это было восьмого мая. Ровно три года
назад.
– Да, идет четвертая весна.
Она машинально повторяет:
– Четвертая...
– То, что мы нашли теперь, начинается с четвертой весны...–
говорю я.
И, очевидно, мысль о возможности близкого счастья была
для нее так неожиданна, что она побледнела, закрыла рукой
глаза и несколько времени стояла, прислонившись головой к
стене.
– Завтра же я все скажу ему и напишу тебе,– говорит она.
На верхней площадке с раскатистым гулким эхом стукнула
дверь. Она вздрогнула. Ее рука торопливо, испуганно, как при
последней минуте, схватила мою руку. С секунду она смотрела в
мои глаза полными тоски и боли глазами и вдруг, прижавшись
своими губами к моим губам, поцеловала меня со всем
исступлением женской любви и страсти.
Закрыв лицо руками, она как бы с болью оторвалась от меня
и вбежала на лестницу.
– Пришлю письмо...– шепнула она, перевесившись через
перила.
VI
В Серебряном Бору, почти у самого берега, над обрывом,
есть один старый пень.
В нем нет ничего особенного. Но по вечерам здесь хорошо
сидеть. Внизу – река. А по загибающемуся ее берегу вдали
373
видны прячущиеся в соснах дачи, и на стеклах их горят
последние лучи.
Я прохожу по знакомой дорожке под редкими соснами, меж
которых навстречу мне идут еще теплые лучи солнца.
Сворачиваю по берегу налево и нахожу наконец этот пень.
Старик все тот же. Он несколько прочней человеческого
счастья.
Как странно создан человек: когда ты счастлив, то все тебе
кажется кругом живым. И вот я сажусь на этот пень и, как
живого, глажу его с нежной лаской рукой.
У него с боку отвалилась кора, и я поглаживаю его по этому
гладкому, еще теплому от солнца боку, и шепчу:
– Ты помнишь? – Это было три года назад. Знаешь, о ком я
говорю? Ты ее держал на себе, а я сидел рядом на траве и читал
ей что-то... Солнце вот так же заходило. Над лугом стелилась
длинная полоса тумана или дыма. Река была спокойная и тихая,
и по ней ходили круги. Помню еще, прошли мимо какие-то
люди в картузах.
И вот, старина, какие мы странные... Как что-то у нас в
руках, то душа спит, она слепа и холодна. А вот когда вырвут у
тебя, когда уж не смеешь подойти, а стоишь да издали
смотришь,– вот тогда только почувствуешь...
Почувствуешь, что ты потерял. Вечная история.
И так вот мы проживаем свой век, нераскрытыми,
равнодушными глазами смотрим перед собой и умираем, ничего
не благословив. А ведь в жизни есть такая радость, старик, от
которой люди плачут. . И с этими слезами не сравнится никакое
счастье.
Понимаешь, в чем дело: для того чтобы человеку быть
мудрым и принимать дары жизни, как редкое чудо, ему
необходимо терять. Тогда в нем, вместе со щемящей болью
печали, просыпается то, что спало и не видело жизни. А ты
знаешь, если у человека раскроются глаза, с какой силой он
может увидеть жизнь!.. Если бы тебе дать эту силу, то ты снова
оделся бы корой и поднялся бы к самому небу. Вот какова эта
сила.
Но так чувствовать и видеть мир человеку дано только в
редкие моменты. А иным и совсем не дано.
Ты смотри когда-нибудь повнимательнее на лица, когда мимо
тебя по тропинке идут, возвращаясь из города, потные люди с
узелками и корзинами провизии. В особенности посмотри на
374
женщин, на тех, которые одеты побогаче. Что ты в них
увидишь? Обрати внимание на то, как смотрят их глаза... Как
они смотрят! По равнодушным взглядам ты прежде всего
увидишь, что самое ценное для них – это твердая опора в жизни.
Они ее имеют, и больше им не нужно ничего.
Все силы их ушли на нее. Вот на этом-то мы и попадаемся.
Продаем за нее то, что не имеет цены.
Ох, эта твердая опора... Вот ты тоже ведь твердая опора... а
что в тебе есть? Сухое, без тепла и жизни дерево, которое торчит
из земли, пока (ты уж извини меня, я говорю это для примера),
пока тебя не выкорчуют и не бросят в печку. Тогда ты кого-
нибудь еще согреешь хоть на один час.
И они все такие, что стремятся только к твердой опоре и
хватаются за нее прежде всего и главнее всего.
Но ты понимаешь, какая охватывает радость, когда у
человека раскроются глаза души его, и он вдруг бросает все!