Страница 95 из 120
все то, чем он живет.
Старичок вернулся. Вынул что-то из-под полы и, подавая
Петру, сказал:
– Возьми-ка ситничка краюшечку пожевать дорогой.– Петр
почему-то сначала отдернул было руку, но потом решительно
взял.
– Спасибо, старик,– сказал Петр. И пошел.
За деревней стало сразу холоднее. В бок вдруг подул сухой
ледяной ветер, и грязь дороги стало охватывать морозом. Через
несколько времени небо прочистилось, обещая холодную
морозную ночь.
Петр дошел до леса и, как будто что-то вспомнив, связанное
с этим местом, взглянул на искрившиеся в бесконечной высоте
звезды, потом, криво усмехнувшись, посмотрел на краюшку
хлеба. Но сейчас же, вдруг весело рассмеявшись, сказал:
– Э, к черту! Не в этом суть...
И бодро зашагал в своих рваных башмаках по обмерзающей,
твердо-скользкой грязи.
367
Печаль
I
Вот опять я в своем одиночестве. В далеком уголке среди
лесов. Я отыскал себе это местечко, чтобы уходить сюда от
городской суеты и мелькания лиц человеческих.
За лесом, на широком расчищенном пространстве стоит
двухэтажная дача. И когда идешь по лесу, то в просвет дороги
еще издалека виднеются ее белые трубы, березы у окна и елки у
балясинка. А за домом, через поле – дорога в лес. И никого
кругом.
Хорошо, если есть такое место, куда можно забиться иной
раз от всего на свете. Теперь это мне особенно пригодилось.
Мои милые хозяева трогательно заботливы. Они
присматриваются ко мне и спрашивают, почему я так
переменился. Я стал совсем не тот. Может быть, у меня какая-
нибудь большая утрата?
Хуже всего, когда спрашивают. И я, отвернувшись к окну,
чтобы не видели моего лица, говорю, что у меня нет никакой
утраты. Все так, как было. Просто со мной случилась небольшая
история, самая обыкновенная. Она задела меня одним только
краем. Я как-нибудь справлюсь, и это пройдет.
II
Заходящее весеннее солнце золотит красным золотом
верхние окна дачи, верхушки еще безлистых берез и медленно
умирает на стволах дальних сосен.
Я беру из-за двери ружье и иду бродить по опушкам.
В апрельском воздухе тишина и весенняя сырая мягкость. В
лесных оврагах еще лежит снег, и в чутком воздухе на заре
слышно журчание последних лесных ручейков.
Прислонив к старой березе ружье, я сажусь на пень у
заросшей просеки, по которой идет дорога с двумя старыми
канавами по сторонам, и смотрю кругом.
По ту сторону оврага за частым осинником заходит солнце.
Обнаженные вершины осин по-весеннему четко виднеются на
красноватом фоне заката, который отражается в лужицах от
стаявшего снега меж старых пней и кустов порубки.
368
На груди у меня под курткой шуршит бумага. Это одно
письмо, которое я получил на днях, и оно случайно завалялось в
кармане. Конверт уже совсем мягкий и протершийся на сгибах.
Этих писем я получать больше не буду...
В пустынности старой дороги, в весенней тишине
оживающей природы есть какая-то боль и неясная надежда. И я
напряженно прислушиваюсь к каждому звуку, как будто чего-то
жду.
Какая-то поздняя птичка однообразно свистит в чаще.
Пахнет сырой землей и в теплой струе, потянувшей с поля,–
медовым запахом цветущей ивы.
Она растет близко около меня, на заросшей канаве у дороги.
Я подхожу к ней и принюхиваюсь к нежно-медовому запаху ее
цветов, похожих на вербу, но пушистых и осыпанных
желтоватой пыльцой.
Первый запах весны...
Между прочим, в этом письме сказано, что человеку суждено
проклятие: подниматься ввысь и жить всей полнотой души
своей один короткий момент. А потом от всего остается одна
только печаль, печаль о прекрасном, жить которым постоянно не
хватает сил. Он во всей полноте чувствует его только тогда,
когда оно еще не приходило или уже ушло.
Да, это верно.
Я, задумавшись, долго стою на дороге, смотрю на
темнеющее небо, на тихо застывший к ночи лес, потом,
повернувшись, иду темным лесом в свой одинокий приют.
В вышине надо мной стоит светлый рог молодого месяца, и
рядом с ним горит еще неоглядевшаяся бледная звезда.
III
Сегодня холодный ветер нагнал свинцовых осенних туч, и к
ночи застучал в окна сердитый дождь.
Я даже попросил затопить печку, а то ветер продувает
выставленные рамы, отставшие стекла дрожат, и, должно быть,
от этого такая нестерпимая тоска.
Горит огонь. Красноватые отблески дрожат на ножках стола
и кресел. Я хожу по комнате из угла в угол, потом
останавливаюсь, смотрю на огонь и говорю себе:
Что же случилось?.. В сущности, самая простая история. Я
как-нибудь на свободе разберусь в ней; и ее можно будет забыть.
369
Но, господи боже мой, сколько иногда может быть боли в самой
простой истории! В особенности, когда разбираться в ней уже
бесполезно...
Весной, когда бываешь один, всегда такое чувство, как будто
нет чего-то самого главного. В тоске ждешь его и не знаешь, в
чем оно.
Неделю тому назад у меня было такое же чувство. Я бродил
без цели по городу и зашел в знакомый переулок, где стоит один
высокий красный дом.
Этот дом мне очень знаком. Три года назад, весной, я
переждал в нем грозу. Перед вечером, когда я там был,
надвинулась страшная черная туча, какой я не видел никогда,
закрыла тяжелым крылом солнце, и загремел оглушающий гром
с жуткими взблесками молнии, и теплый ливень пролился на
землю.
Как же я тогда мало чувствовал!.. Может быть, один
короткий момент. И какая гложет печаль, когда с тоской
говоришь себе, почему же я со всей силой чувствую это теперь,
когда у меня ничего уже нет?..
Я стоял неподвижно, смотрел на знакомую дверь и говорил
себе:
«Так, значит, это было. Только тогда я не почувствовал, не
почувствовал с той силой, с какой чувствую сейчас, когда уже
все прошло...»
И как можно было не чувствовать! Запах дождя в
потемневшей комнате, большой букет мокрых полевых цветов
на столе и женскую руку, которая испуганно схватывала мою
руку при каждом взблеске молнии и ударе грома?
А вот не чувствовал...
Суждено человеку проклятие...
IV
Я встретил ее случайно. В том же переулке. На другой уже
день.
Как все-таки запоминаешь даже и то, чего в свое время не
чувствовал: за сотню шагов узнал ее походку и тонкий овал
лица, затененного полями шляпы.
Знакомые большие глаза взметнулись на меня, тонкая кожа
щек покрылась внезапно бледностью, потом горячим румянцем.
370
А рука в черной перчатке из-под накидки сделала движение
точно от испуга или волнения прижаться к груди.
Я подумал о том, что эта встреча, очевидно, ничего не дала
ей, кроме испуга.
Мы растерянно поздоровались и пошли вместе, не находя, о
чем говорить.
И о чем будешь говорить, когда теперь около нее другой
человек? И, быть может, он так же равнодушно входит в эту
дверь, как входил когда-то и я. А теперь я так напряженно
смотрел на нее, на эту дверь, точно старался запомнить навсегда
ее ручку. .
Медную, прибитую наискось ручку. .
– Я брожу без дела,– сказал я, чтобы не молчать,– сегодня
хороший вечер, был на берегу реки, сидел от нечего делать на
одном старом пне, а теперь брожу по всем улицам и переулкам.
– А почему я вас встретила в этом переулке? – говорит она.
Я быстро оглядываюсь на нее. Но передо мной только
знакомый опущенный профиль. Глаза ее не глядят на меня. Она
внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться на
неровностях мостовой, так как в это время мы переходим
переулок к красному дому с зеленой дверью, ручку которой я