Страница 94 из 120
побольше клала. И только когда очередь доходила до Петра, она
смотрела молча, точно ее раздражало, что он тоже себе с вилкой
лезет.
Она только и думала о том, чтобы он поел поскорее и ушел
опять в летнюю горницу. А когда поужинали и Петр
действительно ушел, она не могла не отметить, какой он невежа:
не посидел, не поговорил после ужина, а отвалился и по-ошел
себе.
После ужина женская половина гостей, развеселившись,
побежала было на летнюю половину для выкладывания своих
секретов, но, вбежав, увидела сидящего там мужчину и, сбавив
веселья, заговорила, переглядываясь и осматриваясь перед
зеркальцем.
Пришедшая вслед хозяйка взяла было веселый, кокетливый
тон, но увидела Петра и, незаметно возведя глаза к потолку,
363
пожала плечами и вздохнула вздохом отчаяния, показывая
гостям, что никуда нельзя уйти от этого человека.
Вечер был хорош, гости остались довольны, все хвалили
обстановку и хозяина называли помещиком, что ему, видно,
нравилось.
Но не было полного удовлетворения, потому что в общее
настроение клином врезался этот незваный и непрошеный гость,
оборванный и молчаливый.
А Василий, встречаясь с женой где-нибудь в сенцах, по ее
молчанию чувствовал, что у нее кипит против него злоба и что
завтра будет хороший разговор!
V
Когда Василий сидел в первый вечер с Петром, у него
явилось желание пригреть своего друга, удержать у себя на все
две недели, потом дать денег, напечь на дорогу лепешек и всего
прочего и отвезти на станцию на своей паре вороных.
Но деньги были у жены. И если взять для того, чтобы дать
приятелю, она такую пыль поднимет, что не обрадуешься. Да
еще при Петре. Тот, конечно, ничего не скажет, но, наверное,
подумает:
«Ого, в какую буржуазную лужу сел!»
О лепешках и всем прочем говорить было нечего. Какие тут
к черту лепешки, когда она как тигр носится. Хоть бы как-
нибудь незаметно на лошадях-то отправить, чтобы малому не
пришлось до станции пехтурой переть в худых башмаках.
– А может, еще погостишь? – спросил Василий, входя на
летнюю половину, где сидел Петр. И даже задержал дыхание,
ожидая ответа.
– Нет, поеду нынче,– сказал Петр, с какой-то несвободой
отвечая своему другу и не глядя на него. Он, как и вчера,
занялся очень внимательно углом стола и водил по нему ногтем.
– Ну, давай бог, как говорили старики,– сказал Василий.–
Великое, брат, дело. Брюхо-то набивать всякий может, а вот ради
науки нашей пролетарской постараться,– это редкость. Таких бы
людей надо на первое место ставить. Вот, мол, ничего для себя
не ищет, фасону не задает, а, может, целые поколения Красной
республики будут жить этим самым, что он наработает, потому
что это – звезда. А ведь у нас как: ежели ты ходишь тихо,
скромно, ни на кого не орешь, а работаешь, скажем, на пользу
364
человечества там, так на тебя как на юродивого смотрят, того и
гляди краюшечку хлебца тебе подадут. Да это еще хорошо –
хлебца-то, значит, как убогого тебя пожалели, а то еще наорут на
тебя. Не понимают! А уж эти бабы, пропади они пропадом, эти
так засосут, что сам не заметишь, как на манер Тит Титыча
будешь.
Василий замолчал и, вздохнув, сидел некоторое время, глядя
расстроенным взглядом в окно.
Перед ним сидел человек, который, несмотря на голод и
нищету, гнул свою линию... В Красной был герой, теперь по-
другому герой. А он, Василий – точно у него стремена из-под
ног выскочили, и никак их нащупать и поймать не может. И
никакой линии у него нет. И какая тут к черту линия, когда
лучший друг приехал, душу ему до самого нутра разворошил
по-настоящему, а она вон целый скандал подняла. И сейчас
ходит, как черт, злющая.
И Василий заметил, что как только он оставался с Петром
один на один, так он его уважал и ставил выше всех этих своих
зятьев и сватьев, потому что этот человек в своей жизни такое
понял, что другим, может, и никогда не понять. А как только он
видел его при зятьях, так прежде всего бросались ему в глаза
грязные худые башмаки, нелюдимое молчание, и он казался не
то блаженным каким-то, не то вовсе дурачком. И Василий даже
стыдился сам перед собой, а в особенности перед женой, того, о
чем говорил с Петром.
Обедали они вдвоем, потому что жена Василия ушла куда-то,
сказав Степаниде, чтобы ее не ждали. Василий понял, что она
нарочно ушла, чтобы не сидеть за столом с Петром.
И опять он почувствовал злобу против жены и даже порыв
наорать на нее самым жестоким образом, потому что
действительно же возмутительно ценить только тех, у кого
карман толстый да брюхо здоровое, а не таких, которые...
Жена пришла, когда они кончили обедать. Она, не
оглянувшись на них, не сказав ни слова, прошла в спальню.
– Ну, мне надо отправляться,– сказал Петр,– спасибо за хлеб-
соль.
– Ну, вот еще что скажешь, какая тебе хлеб-соль, я всегда
тебе рад,– говорил Василий, чувствуя, что жена стоит сейчас в
спальне и слушает все, что он говорит. Нужно было крикнуть
Сеньке, чтобы он запрег лошадей. Но в это время жена, не
выходя из-за перегородки, крикнула:
365
– Пошли лошадей-то за матерью, она хотела нынче приехать,
неужто уж о родных вспомнить сам не можешь?
– Ах, ты, досада какая! – сказал Василий, почесав свой
затылок.– Как же быть, я тебя-то хотел отвезти...
– Ничего, я пешком дойду,– сказал Петр, натягивая на себя
свою обтрепанную ватную куртку.
– Да как же ты пешком... как досадно, что еще лошадей
нету. .
А сам думал о том, что жена слышит, что он сказал:
«досадно», и причтет ему за это словечко, как ему досадно, что
за кровными родными приходится лошадь посылать.
– Прощай,– сказал Петр, захватив с лавки свой мешочек с
книгами, и одну секунду он посмотрел Василию в глаза.–
Прощайте...– прибавил он громче, обратившись в сторону
спальни. Василий заторопился, засуетился, крепко пожал руку
своему другу и пошел провожать его на крыльцо. Жена деланно
приветливо крикнула из спальни:
– До свидания, извиняюсь, что не могу выйтить.
На дворе стояли ранние осенние сумерки, когда безлистые
голые деревья неподвижны, на деревне кое-где загораются
тусклые огоньки, над мокрым полем висит туман, и деревня со
своей грязной улицей, водовозками, воротами и бродящими без
призора лошадьми кажется забытой и отрезанной от всего мира.
Петр пошел вдоль улицы, стараясь идти по кромочке, около
изб, но часто нога в худом башмаке соскальзывала с нее и
попадала в грязь.
Около последней избы сидел какой-то старичок в полушубке,
в бараньей шапке и валенках по-зимнему, и насасывал трубочку.
– Ай ты, милый, идешь? – спросил он, когда Петр подошел к
нему ближе.
Петр узнал в нем своего случайного знакомого, который
подвез от станции.
– Да, я,– ответил Петр.
– В науку опять, значит?
– Да, надо...
– Так... Ну, давай бог...
Старичок почему-то внимательно посмотрел на мешочек
Петра, где у него были книги, и сказал:
– Подожди-ка маленечко.
Старичок поднялся с завалинки и, переступив валенком
через высокий порог, скрылся в сенцах.
366
Петр остался ждать. Потом оглянулся кругом и долго
смотрел на убогие, покривившиеся крайние избы, растолченную
грязь улицы, которую уж покрывала осенней темнотой
надвигавшаяся ночь, потом почему-то посмотрел на свою
куртку и башмаки, как будто они вместе с этой грязью и
заброшенностью деревни говорили о его собственной
заброшенности, бесприютности среди людей, которым чуждо