Страница 93 из 120
тогда нужно бросить все к черту. Она вот кричит, а кто на себе
все хозяйство держит? Или когда он захворает,
кто от него все ночи не отходит? С приятелем хорошо
поговорить о звездах, вознестись фантазией, а ведь он тебе
клистиров ставить не будет.
И Василий, пересиливая в себе с трудом неутихшее
раздражение, сел на кровать боком и погладил жену по плечу.
Она мотнула плечом, как бы говоря, чтобы он отстал.
У Василия опять шевельнулась обида. Он подумал: «А, черт,
к тебе первый подошел, а ты куражишься, вот двину по шее как
следует и уйду». Но он пересилил себя, подумав о том, что тогда
эта музыка пойдет надолго и нужно взять на себя терпение и
еще попробовать хоть насильно заставить себя быть ласковым.
Он еще погладил ее по плечу. Жена уже не стряхнула руки.
Потом долго лежала неподвижно. И вдруг, схватив его руку,
стала, закусив от напряжения губы, колотить его руку кулаком.
Видно было, что у нее отлегло от сердца, и ей только было все
еще досадно и хотелось выместить эту досаду, причинив мужу
хоть какую-нибудь боль.
– Ну, ну, дуреха, вишь какая злобная. Ну, бей, бей; силы-то у
тебя немного. Вот ежели бы я тебя смазал, это было бы дело.
– Да, уж ты...
Она уже сидела на постели и сквозь слезы, улыбнувшись,
посмотрела на мужа, гордая его силой и своей слабостью.
– Ну, вставай, пойдем, а то неловко, что ж человек один
сидит. Мы устроим, там видно будет.
И он с облегчением вышел из спальни.
– Вот уж женское сословие,– сказал он, обращаясь с
неловкой связанной улыбкой к Петру,– проехала, уморилась и
расстроилась. Эти бабы чисто малые ребята: покричишь на них,
успокоятся. Через две недели, говоришь, ученье-то начинается?
– спросил он Петра.
– Да... Да мне раньше надо,– сказал Петр. Он сидел на стуле
у окна и смотрел на улицу, где моросил мелкий осенний дождь,
на грязную растоптанную дорогу улицы и на мокрые голые
ракиты с опавшими на грязь листьями.
– Ну, давайте обедать, что ли! – крикнул Василий развязно
веселым тоном, каким обыкновенно кричат хозяева после
взаимной ссоры и состоявшегося примирения, когда в доме есть
посторонний человек. И этим развязным и деланно веселым
360
тоном хотят показать друг другу и гостю, что все хорошо, сейчас
пообедают, а потом можно и на боковую, благо делать все равно
нечего по такой погоде.
IV
– Я сегодня пойду,– сказал Петр Василию после обеда.
Первая мысль, какая мелькнула у Василия при этом, была та,
что дело улаживается неожиданно хорошо, если Петр уйдет. Но,
чтобы не дать почувствовать это своему другу, он сейчас же
закричал на него:
– Это еще что выдумал! Куда ты пойдешь? И думать не смей!
Я так тебе рад, ты так меня разворошил, словно живой водой
сбрызнул.
Он это говорил повышенно искренно, потому что раз Петр
заговорил сейчас об отъезде, значит, он вообще недолго
задержится. И при мысли об этом у Василия явилось искреннее
желание быть ласковым и даже нежным с своим другом.
– Что тебе это в голову взбрело? – сказал он.
– Да, ну, что, у тебя тут гости будут, я для них человек
посторонний... Говорить я не умею. И тебя связывать буду.
– Ерунда!.. Кто тебя заставляет говорить. А надоест, пойди в
летнюю половину, тебе никто мешать там не будет,– сказал
Василий.
К вечеру стали съезжаться гости – во френчах, в двубортных
пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски
намасленными волосами.
Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм
Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он
просто говорил:
– Мой знакомый, Петр Корноухов.
И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что
он будущая звезда, светило науки.
А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки
Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.
И поднималась против него глухая, мутная досада.
«Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или
тряпкой обтереть»,– думал с досадой Василий и никак не мог
оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их
видят и думают, что это его родня.
361
И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми
гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как
полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то
вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий
скажет:
«Студент первого Эм Ге У».
Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно
сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь,
собирались около него и стоя слушали как будто с большим
интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до
ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не
налаживались. Или же с особенным интересом осматривали
письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких
вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком
платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол,
отодвигая и задвигая ящички.
Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог
отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его
раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на
который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел,
что ли.
Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко,
под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним
прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю
половину.
Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога
передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и
от этого потерял нить разговора с своей соседкой.
Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча,
потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел
буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении
часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской
революции, хотя половина сидевших – коммунисты. Послушал
это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка
собралась.
Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный,
прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так
думать не закажешь.
Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с
кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал
362
гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом
представлял его всем:
«Студент первого Эм Ге У, такой-то!»
Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о
козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А
сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.
Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на
летнюю половину.
Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на
ногу, и чертил ногтем по столу.
– Надоели эти гости,– сказал как-то виновато Василий,
присев около Петра на другую табуретку.– Болтают, болтают,–
никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти
приехали, теперь опять – мелкобуржуазная стихия. А
отстраниться неловко – родня. Скажут: зазнался, вот и
приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?
– Нет, ничего,– ответил Петр,– да я как-то не умею.
– Ну, ужинать-то приходи, а то неловко,– сказал Василий,
вставая.– Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.
И он ушел.
Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к
бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы,
естественны и оживленны.
Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то
хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать
побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки