Страница 81 из 120
звонили и спрашивали, когда вы придете. А я не видал, что вы
уже пришли.
– Кто звонил, не говорили?
– Упорно не говорят. Сказали только, что они до часу ночи
еще раз позвонят.
– Мужской или женский голос? – спросил Останкин.
– Мужской.
Останкин вернулся в комнату с таким видом, как если бы ему
сказали: «Приготовьтесь, в час ночи за вами придут и возьмут
вас неизвестно куда».
Раиса Петровна уже сама подошла к нему и, взяв его руку, с
тревогой спросила:
– Что там?
– Я сам не знаю, что-то непонятное...– ответил Останкин.
И кое-как простившись с Раисой Петровной, он ушел к себе.
Она, стоя в дверях своей комнаты, провожала его тревожным
взглядом близкой женщины, когда он шел по коридору.
IX
Останкин не спал почти всю ночь. Часов до трех он ходил по
комнате, все ожидая звонка. Он был почти уверен, что звонил
человек с малиновыми петличками.
Раз он знает его фамилию, то он так же знает, кто его отец. И
вполне естественно, что он заинтересуется, как Леонид
Сергеевич обозначил себя в анкетах?
А он служил в ГПУ. А там, наверное, у них все анкеты.
– Ну, это уж психоз! – сказал себе Останкин,– кто это ночью
полезет рыться в анкетах! А в крайнем случае скажу, что
описался. Велика разница, подумаешь: «народных училищ» или
312
«народный учитель»... А вот почему в одной анкете написано,
что образование высшее, а в другой – среднее? – спросят его.
– Написал так, вот и все; теперь вон у иного – никакого
образования, а он пишет, что среднее,– скажет Леонид
Сергеевич.– А если в этом есть преступление, тогда привлекайте
к ответственности, а не пилите по одному месту!
– Нет, особенного преступления нет,– скажут ему,– а есть
мелкое жульничество, и нам просто интересна психология этого
жульничества, как будто человек всячески старается скрыться.
Он с тоской посмотрел на свой рассказ и, развернув его,
долго сидел над ним. Потом осторожно оторвал уголок, на
котором была надпись красными чернилами.
– Скажу, что нечаянно оторвал.
Вдруг его сердце замерло от новой пришедшей ему мысли:
– А мало ли попадают по недоразумению, например, найдут
твой телефон у какого-нибудь подозрительного человека и
начнут копаться.
– Кому я давал свой телефон? Кажется – никому. . И вдруг
новый толчок в сердце:
– Писал записки Раисе Петровне! А что она за человек?
Вдруг окажется что-нибудь такое... Вот тут твою позицию-то и
выяснят...– Вы коротко знакомы были с этой дамой?
– Нет, не коротко.
– А шампанского так-то не пили с ней?
– Этого никто не мог видеть.
– Как же никто, а ваш сосед разве не приходил к вам в это
время?
– Боже мой, какой вздор я говорю,– сказал себе вдруг
Останкин,– ведь живут же настоящие преступники по нескольку
лет, и их не могут обнаружить, а я разве преступник?!
И сейчас же его охватила сильнейшая радость жизни при
этой мысли. Его комната показалась ему такой милой,
приветливой, уютной, а работа над рассказом такой сладкой.
Конечно, все – чушь!
К пяти часам утра он одолел рассказ и остался им
совершенно доволен. Он построил его на безоговорочной
бодрости и вере в революцию.
– Так писать может только самый передовой коммунист,–
сказал он себе.– И я написал это вполне искренно
313
Проспав всего около трех часов, Останкин, бодрый и свежий,
пошел было в редакцию. Но вдруг остановился, как бы что-то
обдумывая, и повернул к двери Раисы Петровны.
– Все-таки так лучше, на всякий случай,– сказал он себе.
– К вам можно?
– Пожалуйста,– сказала Раиса Петровна, удивленная столь
ранним визитом. Она была в капоте и держала его, запахнув
рукой на ногах.– Куда вы так рано встали?
– Мне нужно в редакцию,– сказал Останкин и, покраснев,
прибавил: – Не сохранились ли у вас мои записки: на одной из
них у меня записан очень важный телефон.
– Сейчас посмотрю.
Раиса Петровна повернулась к туалетному столику и,
придерживая локтем запахнутую полу капота, стала рыться в
ящичке.
Останкин стоял сзади нее и смотрел на ее округлые бока,
обтянутые тонким батистом капота, делавшего глубокую
складку на талии, что означало полные бока и тонкую талию.
– Вот записки, но тут, кажется, ничего нет...
– Позвольте-ка... Да, здесь нет.
И, как бы машинально разорвав их, бросил в умывальник.
– Зачем! Зачем!.. Ну,– как дурной! – крикнула Раиса
Петровна.
– Я совершенно машинально. И опять это вздор...
По лестнице Останкин бежал через две ступеньки, как будто
от радости какого-то освобождения. На дворе его остановил
комендант.
– Товарищ, на минуточку!
Останкин почувствовал, что волосы у него под шапкой
зашевелились. Он ждал, что комендант скажет: «Вчера ночью
вас разыскивали и приказали дать о вас самые точные справки,
кто вы и... и вообще». Но комендант сказал совсем другое:
– Товарищ, вы спрашивали, когда будет собрание. Собрание
в пятницу. И желалось бы ваше присутствие ввиду одного
вопроса, так как вы у нас вроде как общественная величина.
– Непременно буду,– ответил Останкин.
Придя в редакцию, он подал рассказ редактору и, когда тот
прочел, спросил его:
– Ну, а теперь как?
Редактор подумал и, почесав висок, сказал:
314
– Вы как-то уж очень повернули. То было полное
безразличие, пребывание где-то в сторонке, а то уж сразу – ура.
– Да, но лицо-то теперь есть?
– Какое ж тут к черту лицо! Стертый пятак. Этак десятки
тысяч пишут.
– Сейчас очень серьезно смотрят на этот вопрос,– сказал
Рудаков, взяв карандаш и поставив его стоймя на стол, взглянув
снизу вверх на Леонида Сергеевича.– Серьезно в том смысле,
что ставится вопрос: чем должна быть литература? Писанием
«кому что не лень» или серьезным общественным делом, таким
же, как наука, где все обусловлено необходимостью, а не
делается так себе.
Редактор бросил карандаш на бумагу, потер лоб и несколько
времени сидел, как будто думая о чем-то. Потом, вспомнив,
сказал:
– Да! вы ничего не будете иметь против, если я поручу
рецензии писать товарищу Ломакину, он, кстати, марксист? А
вы лучше возьмите на себя чтение рукописей побольше и...
построже относитесь.
Собственно, тут не было ничего особенного. Отчего не дать,
если можно, человеку излишек работы. Но для Останкина вся
суть вопроса была в том, что этот человек, товарищ Ломакин,
был, кстати, марксист...
У него молнией пронеслась в мозгу мысль:
«Сводят на нет, выживают!»
Он почувствовал, что у него на лбу выступил холодный пот.
А в следующий раз редактор позовет его и скажет:
– Вы ничего не будете иметь против, если мы вас пошлем к
чертовой матери, а на ваше место возьмем товарища Жевакина,
он, кстати, коммунист?..
Когда Останкин после этого разговора взялся за чтение
рукописей, он с режущей ясностью видел одно:
Нет лица!..
Он теперь с каким-то сладострастием вчитывался в каждую
строчку, чтобы увидеть, есть лицо или нет. И когда убеждался,
что все это рассказы и рассказики, написанные для того, чтобы
заработать, что этим людям совершенно нечего сказать, а они
могут только описывать, давать картины быта, или видел, что
автор становится вверх ногами для того только, чтобы хоть как-
нибудь обратить на себя внимание,– Останкин злорадно делал в
левом углу надпись:
315
«Где у автора лицо? Найдите сначала лицо, тогда пишите».
И чем больше было таких, у которых не было лица, тем
больше у него оставалось оправдания: если среди людей так