Страница 79 из 120
должен об этом беспокоиться, ведь он-то тоже молчит. Я хоть до
этого говорил всю дорогу».
И приятели еще два квартала прошли молча.
Когда дошли до нового перекрестка, Гвоздев в свою очередь
задал вопрос:
– Вам направо?
Останкин сам хотел задать этот вопрос, чтобы иметь
возможность повернуть от Гвоздева в сторону,
противоположную той, куда он пойдет, и потому замялся, как
заминается человек, когда ему протягивают две руки с зажатой в
одной из них шахматной фигурой и говорят: «В правой или в
левой?»
– В левой, то есть налево...– сказал Останкин, покраснев.
304
– Черт возьми, нам все время по дороге. Вы что, где-нибудь
здесь живете?
– Нет, нет, я дальше.
Останкин сказал это как раз в тот момент, когда они
проходили мимо ворот его дома. Но он, боясь, как бы Гвоздев не
зашел к нему, шел за Гвоздевым, сам не зная куда.
Все это совершенно испортило настроение, и когда, пройдя
целую версту лишнего, он повернул назад и вспомнил, что
сегодня идет в первый раз с Раисой Петровной в театр, это ему
не доставило никакого удовольствия. И если бы он знал, что ему
придется пережить в театре, он сейчас бы, не раздумывая ни
минуты, разорвал эти несчастные билеты и развеял бы их по
ветру.
VI
Но прежде, чем идти в театр, нужно было успеть переделать
возвращенный редактором рассказ.
И тут началось мучение.
Останкин пришел домой, наскоро пообедал и сел за рассказ.
Прежде всего в верхнем углу корректуры была надпись
красными чернилами:
– Не видно лица...
И тут началось мученье.
Эта надпись приводила Останкина в полное отчаяние. Он
сжал голову обеими руками и долго сидел так, глядя в
корректуру.
– Какое же у меня лицо?.. Ну, ей-богу, нигде, кроме России,
не могут задать такого идиотского вопроса!
– Вот и извольте с таким настроением идти в театр! А там
еще какой-нибудь осел вроде Гулина, привяжется и крикнет на
все фойе:
– Читали?..
– Вы еще не готовы? – послышался оживленный женский
голос в дверях.
– Я сию минуту. Пожалуйста, войдите.
Останкин распахнул перед Раисой Петровной дверь. Она
вошла и остановилась, осматриваясь. Потом увидела на столе
корректуру и живо спросила:
– Что это? Вы пишете?..
305
Она с таким радостным изумлением подняла брови, как
будто для нее это было самой приятной неожиданностью.
Останкин покраснел и спрятал поскорее корректуру в стол.
– Нет, это только начало, мне не хочется показывать вам этих
пустяков.
И сейчас же подумал о том, какой был бы позор, если бы она
успела посмотреть рассказ, на котором стоит красными
чернилами надпись:
– Не видно лица...
Она была уже одета для театра. На ней было строгое, глухое
черное платье и высоко взбитая, завитая прическа. Глаза
возбужденно мерцали, как бывает у женщин, когда они
собираются на бал, только что напудрились на дорогу и
чувствуют в себе праздничную приподнятость.
VII
Останкину стало приятно от мысли, что он пойдет в театр с
такой красивой и так хорошо одетой женщиной.
Но в это время в конце коридора у выходной двери он увидел
высокую фигуру коменданта в больших сапогах и в синей
рубашке с расстегнутым воротом. И почувствовал, что пройти у
него на глазах с хорошо одетой женщиной – неприятно, потому
что он, наверное, подумает: вот это так пролетарский элемент,
какую кралю в соболях подцепил да и сам прифрантился.
– Ах, платок забыл! – сказал Останкин,– вы одевайтесь и
идите к трамваю, я догоню.
Он вернулся в комнату и стал смотреть в окно на двор, чтобы
видеть, когда Раиса Петровна пройдет в ворота.
Он увидел ее во дворе и побежал догонять ее.
Ему вдруг до ощутимости ясно представилось, что что-то
должно с ним случиться.
Пробегая около коменданта, который смотрел, как починяли
электрические пробки, Останкин счел нужным остановиться,
чтобы комендант увидел, что он идет один и не спешит.
– Когда будет собрание? – спросил он.
– В субботу,– отвечал комендант, посмотрев почему-то ему
на ноги.
Останкин вышел из дома и взял Раису Петровну под руку.
– Что вам ценнее всего в писателе? – спросил он, когда они
выходили на улицу.
306
– Как вам сказать... для меня лично ценнее всего за
материалом чувствовать его самого, как невидимого судью
жизни. Я не люблю новой литературы, потому что, когда
читаешь, то такое впечатление, точно все пишут на заданные
темы и не имеют своей темы.
– Что же, значит, вам дороже всего... лицо писателя? –
спросил иронически Останкин.
– Вот, вот! Вы очень тонко это выразили. Именно лицо.
Леонид Сергеевич от этой похвалы своей тонкости
почувствовал полный упадок духа и подумал о том, что хорошо,
что он поторопился и сунул рассказ в стол.
– Почему вы, писатели, так не любите показывать его, и нас,
простых смертных, не допускаете в свое «святая святых»? А
ведь только лицо писателя делает вещь вполне ценной.
Останкин искоса посмотрел на Раису Петровну и ничего не
сказал. «Кто ее знает, что она за человек»,– мелькнуло у него в
голове.
Не напрасно ли он вообще-то пошел с ней, незнакомой
женщиной, в театр, в общественное место, где его могут видеть
с ней все?
Может быть, как раз предчувствие касается ее?..
Но какое предчувствие? Что с ним может случиться в театре?
Что, на него покушение, что ли, будет? Просто развинтились
нервы от глупого редакторского замечания. Да и это совсем не
серьезно. Тот же редактор, наверное, давно уже и забыл, что у
секретаря его не оказалось лица.
Но ему представлялось, что все только и думают о газетной
статье и подсматривают, как-то он теперь чувствует себя.
Когда они вошли в театр, Останкин даже стал украдкой
осторожно вглядываться в лица, стараясь угадать, знают ли эти
люди что-нибудь или еще ничего не знают? Читали они статью
или не читали?
Лица у всех были спокойны, как бывают обыкновенно в
театре, когда публика только еще собирается, и все ходят от
нечего делать по фойе, рассматривая по стенам картинки и лица
встречных.
Коридоры и фойе наполнялись нарядной публикой, как
всегда бывает на премьерах.
Раиса Петровна, оправлявшая у зеркала волосы, часто с
улыбкой повертывала в его сторону голову и продолжительно
взглядывала на него. Останкин, державший ее сумочку в руках,
307
отвечал ей такой же улыбкой, но он заметил сзади на ее
горжетке большую плешину и это разбивало все его настроение.
Да и вся горжетка при свете электричества, а главное в
сравнении с мехами нарядных дам, выглядела довольно
потертой.
И ему было неловко оттого, что он держит в руках сумочку
этой плохо одетой дамы, как будто она близкий ему человек. А
она так празднично себя чувствует и так открыто перед всеми
смотрит на него, не зная того, как она выглядит сзади с этой
плешиной.
Мысль об этом и о том, что его что-то ожидает здесь, что
вот-вот, может быть, сейчас что-то произойдет, сделала то, что
ему начали против воли лезть в голову самые нелепые мысли,
которые он мысленно выговаривал про себя, и не мог с этим
бороться.
Раиса Петровна попросила его походить с ней по фойе. Она
шла оживленная, возбужденно-ласковая, но ее ласковость
производила обратное действие на Останкина, потому что ему
казалось, что идущие за его спиной люди смотрят на ее
плешину.
«Ай да пара – писатель без лица и дама с плешиной!..»
И чем больше Раиса Петровна проявляла по отношению к
нему ласковость и даже заботу близкого человека, тем он