Страница 78 из 120
искренно и никто не удивляется его левизне, значит, считают это
вполне естественным для него. Значит, он постепенно, сам того
не заметив, взобрался на колесницу и едет так же, как и все, кто
имеет на это неоспоримое право.
300
И еще больше для него было радости, совершенно
бескорыстной радости, когда его принимали за коммуниста и
говорили:
– Ну, да уж вы, партийные!
Значит, со стороны не заметно, что он не коммунист. Значит,
он отсиделся.
Видя на дворе коменданта, он проходил теперь мимо него с
ясными глазами, чтобы дать ему почувствовать, что он не боится
ходить мимо него. Ему только иногда было обидно, когда он
видел, что какой-нибудь заведующий отделом ехал на
автомобиле, а он, писатель, шел пешком. И тут же шевелилась
недоброжелательная мысль: «Конечно, для умственный труд не
важен, у нас цену имеет только тот, кто занимает
административную должность, а писатель может и пешком
пробежаться или в трамвае проехать».
Но это были мелочи на фоне общего благополучия.
А потом, как бы в довершение благополучия, произошла
одна знаменательная встреча.
Останкин несколько раз встречал в коридоре квартиры
недавно поселившуюся у них красивую женщину в мехах. Она
служила в одном из музеев, как он узнал, и жила одиноко и
замкнуто.
Ему никак не удавалось с ней познакомиться. Вернее, он не
решался подойти к ней и заговорить. Потом наконец мечта его
исполнилась. Он познакомился. Вышло это очень просто.
Он услышал стук в дверь коридора и пошел открыть.
Это оказалась она.
И так как уже несколько раз встречались взглядами и все
было готово к тому, чтобы заговорить, то сейчас при
естественном предлоге у него как-то само собой сказалось:
– А я слышу, что где-то стучат, и никак не могу понять.
– Если бы не вы, мне пришлось бы ночевать на улице,–
сказала она и улыбнулась. Улыбка ее показала, что она уже
давно была готова к тому, чтобы заговорить и мягко, ласково,
как своему, улыбнуться. Но мешало то, что они не находили
предлога для разговора.
Через неделю он зашел к ней, а еще через неделю они
решили пойти в театр. С этого момента Останкин стал особенно
следить за своим туалетом. Появились галстучки, хорошие
сорочки...
301
Здесь было только одно неудобство: что подумает про него
комендант?.. Неудобно же было ни с того ни с сего подойти к
нему и сказать:
– Я горжусь тем, что в Республике Советов писатели могут
так хорошо одеваться.
А ходить мимо него без этого объяснения было как-то
неудобно, неловко.
Поэтому, выходя из дома и видя на дворе коменданта в
сапогах и синей рубашке, он обыкновенно выжидал некоторое
время, чтобы дать ему пройти.
А когда натыкался на коменданта нечаянно, то вдруг краснел
и, чувствуя себя в чем-то виноватым, проходил мимо него более
поспешным и озабоченным шагом, ожидая, что сейчас его
окликнут и что-нибудь спросят.
Утром того дня, когда они решили пойти в театр, Останкин
подумал о том, что хорошо бы после театра захватить бутылочку
шампанского, это даст ему большую свободу и естественность в
обращении с Раисой Петровной.
Наутро, идя на службу, когда она еще спала, он подсунул ей
под дверь записочку и, радуясь жизни, пошел к трамваю.
А через какие-нибудь полчаса он услышал это проклятое:
– Читали?
А еще через полчаса:
– Где ваше лицо?..
И было впечатление, что завоеванное с таким трудом, с
такими лишениями право жить, рухнуло. Вера в то, что
революция кончилась, никаких проверок больше не будет, и его
место в колеснице по праву останется за ним,– эта вера
рассеялась как дым.
И вопрос о пересмотре его права на жизнь встал перед
Останкиным во весь рост.
V
Останкин, после своего рокового разговора с редактором о
лице, вышел из редакции вместе с писателем Иваном
Гвоздевым.
Если он прежде избегал его, как устроившийся человек
избегает неустроившегося, то теперь Останкину как раз нужен
был такой человек, который был бы недоволен существующим
302
порядком, ему можно было бы пожаловаться и найти у него
полное понимание и сочувствие.
– Совершенно невозможно жить,– сказал Останкин, идя по
улице и мрачно глядя себе под ноги.
– Невозможно,– отозвался Гвоздев.
– Только было стало налаживаться, все стали жить по-
человечески, нет, опять к вам лезут в душу и смотрят, что у вас
там. Ведь вы знаете, каких я левых взглядов, и все-таки им мало.
Покажи еще им свое лицо.
– С лицом – беда,– сказал Гвоздев.
– Россия уж такая несчастная страна, что она никогда не
увидит настоящей свободы. И как они не поймут, что,
запечатывая мертвой печатью источники творчества, они
останавливают и убивают культуру?.. Ведь, подумайте, нигде,
кроме СССР, нет предварительной цензуры! Когда писатель не
уверен в том, что ему несет завтрашний день, разве можно при
таких условиях ждать честного, открытого слова? Все и смотрят
на это так: все равно, буду что-нибудь писать, лишь бы прошло.
Отсюда рождается цинизм, продажа своих убеждений за суп.
– Да, конечно.
– Прежде писатели боролись за свои убеждения, чтили их
как святыню. Ведь прежде писатель смотрел на власть, как на
нечто чуждое ему, враждебное свободе. Теперь же нас
заставляют смотреть на нее, как на наше собственное, теперь
сторониться от власти уже означает консерватизм, а не
либерализм, как прежде. А каковы теперь убеждения писателя?
Если ему скажут, что его направление не подходит, он краснеет,
как сделавший ошибку ученик, и готов тут же все переделать,
вместо белого поставить черное. А все потому, что запугали.
Ведь мы друг друга боимся! Изолгались все вдребезги!..
Останкин вдруг оглянулся, вспомнив, что он говорит это на
людной улице. За ним шли два рабочих, а за рабочими какие-то
люди в военной форме.
У него пошли в глазах круги и похолодели уши. В припадке
откровенности он совершенно забыл, что его могут услышать.
Потом ему сейчас же пришла мысль, что Гвоздев ничего не
говорит, а все только отмалчивается или ни к чему
необязывающе поддакивает. Да и то только тогда, когда сзади
него никого нет...
Теперь придет и расскажет все в редакции.
303
– Вот вам, скажет, и левого направления писатель, какие
идейки проводит, рассказа его не похвалили, а он сейчас – в
оппозицию!
«И зачем завел этот разговор...» – подумал почти с тоской
Останкин и сказал вслух:
– Но у меня все-таки большая вера в мудрость вождей,–
иногда вот так покипятишься, а потом уж после увидишь, что
все так и нужно было.
Он нарочно сказал это погромче, так, чтобы шедшие сзади
него рабочие могли услышать. А, может быть, они и не
слышали, что он раньше говорил. Они не слышали, зато Иван
Гвоздев слышал,– сейчас же сказал ему какой-то внутренний
голос.
Останкин решительно не знал, о чем больше говорить с
Гвоздевым. Весь поток мыслей сразу оборвался, пресекся, и
присутствие Гвоздева вызывало в нем досаду, как будто он не
знал, куда от него деться. А если его видел кто-нибудь из
писателей, то пойдут еще разговоры, что дружбу с
реакционером свел.
– Ну, мне налево, а вам?
– И мне налево,– сказал Гвоздев.
Полквартала шли молча.
– Да, вот какие дела,– сказал Останкин, потому что так долго
молчать ему показалось неловко.
Гвоздев промолчал.
Еще прошли полквартала.
Останкин шел и напряженно думал, какой бы это еще вопрос
задать Гвоздеву, но потом он сказал себе: «С какой стати я