Страница 72 из 120
Два человека,– один в синем костюмчике и коротеньких
брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками
около пуговиц на его полном животе,– поднялись со своих мест
и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках
вывели его из канцелярии.
– Пойдем отсюда.
У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже
ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.
Его провели по коридору и посадили на деревянный
диванчик.
– Вот теперь говори.
– Вы что, обалдели, что ли?
– Ничего не обалдели. Перемены большие,– сказал толстый.–
Новый начальник.
– Ну и что же?
– Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии
тебя выставили,– сказал тоненький в коротких брючках.
– Да, кончилось наше блаженство,– продолжал человек во
френче.– Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из
благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за
которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о
прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была
жизнь! А как новый поступил, так и запищали.
– Возмутительно! – сказал служащий в коротеньких брючках
и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным
голосом:
– Как поступил, так первое, что сделал – распорядился,
чтобы служащие по приходе расписывались...
– Автографы очень любит...– вставил толстый.
278
– Да, автографы... а лист у швейцара лежит до десяти часов с
четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на
службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы –
взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых
нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты,
положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то
должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен
представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии
никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот
вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а
отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.
Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против
посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в
бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не
дождался и продолжал:
– Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты
принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет,
управдела позовет, спросит все основания, и тогда только
подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими
автографами и запрещением входить посторонним в
канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не
сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же
оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты
жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город
будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в
канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же
интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?
– Да, это не совсем приятно,– сказал человек в шубе.
Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника
толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-
то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное
выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не
спятили ли оба эти голубчика...
– Вы, товарищ, подайте заявление... во вторник будет
заседание коллегии, там рассмотрят,– говорил один.
– Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите
лучше в Цветметпромторг,– говорил другой, все время делая
страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.
По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в
синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем
больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый
279
тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец
оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда
он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один
голос:
– Видал фрукта?
– Этот?
– Ага...
– А я думал, что вы оба спятили.
– Спятишь... даже пот прошиб.
– А с прежним хорошо было?
– Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять... Вот был
человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал:
«Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить,
что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня
знаете, что от вашей работы зависит благосостояние
республики, и это сознание для вас должно заменять всякое
начальство».
– Выражения-то какие! – подхватил человек в коротеньких
брючках: – «Не признаю этого слова!» Вот, брат! Вот это
доверие, вот это уважение к личности.
– Да, здорово. И хорошо жилось?
– Ну, что там и говорить... Людьми себя, одним словом,
чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то
самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого
неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя
проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром
бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А
тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди,
никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати
часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так
работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая
спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним
посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по
делу службы – все равно тебя никто учитывать не будет.
– Да, таких начальников поискать... Вот этот сейчас прошел,
так оторопь какая-то берет, как только увидишь его, а прежний,
бывало, что он тут, что его нету,– никто внимания не обращает.
Бывало, когда уходят служащие, одеваются в раздевальне, так
затолкают его. А он скромный такой, стоит в уголке,
дожидается. Так последним и уходит.
– Да, приятный был человек...
280
– Еще бы не приятный... А возьми бумаги – когда принесешь
ему, бывало, на подпись и начнешь объяснять, он только,
бывало, скажет: «Вы говорите так, как будто я вам могу в чем-
нибудь не доверять». Вот ей-богу! А записку там какую
написать попросишь для знакомого. Он только спросит: «Вы
ручаетесь за него?» «Еще бы, конечно!» И готово – ничего
больше не скажет и подпишет. Сколько народу он от всяких
неприятностей избавил,– не перечтешь!
– Да, вот наша беда в том, что у нас хорошие люди почему-то
не держатся,– сказал посетитель.
– Не держатся...– повторили оба его собеседника.– В чем
дело?
– А где он сейчас-то?
– Прежний-то? Под судом. Как приехал Рабкрин, как начал
раскапывать – оказалось, что служащие за делом проводили
только одну треть рабочего времени, что по его запискам какие-
то жулики свои дела устраивали и еще там – всего не перечтешь.
Мы-то знаем, что он тут ни при чем. Ну, да ведь это в счет
принимать не будут. Там сентименты не нужны. Да, такого
начальника уж не будет...– сказали оба, вздохнув.
281
Суд над пионером
I
Один из пионерских отрядов захолустного городка был
взволнован неприятным открытием: пионер Андрей Чугунов
был замечен в систематическом развращении пионерки Марии
Голубевой.
Было наряжено следствие, чтобы изобличить виновного и
очистить пионерскую среду от вредных элементов, так как
нарекания на молодежь приняли упорный и постоянный
характер со стороны обывателей.
Говорили о том, что молодежь совсем сбилась с пути и
потеряла всякие мерки для определения добра и зла. И, конечно,
в первую очередь объясняли тем, что «бога забыли», «без