Страница 64 из 120
оглядывала неубранные комнаты и не находила, что ответить.
– Я тебе давно говорил, что ты не умеешь обращаться с
людьми. То ты придираешься и кричишь по всякому пустяку, а
то вдруг заводишь какую-то дружбу с прислугой. В результате –
ерунда! Нет, ты, пожалуйста, скажи ей серьезно, чтобы она свои
обязанности помнила.
Ирина все это слышала, и у нее глухо, тяжело и мутно
билось сердце, так что было слышно самой.
– Ну, я пойду, матушка,– сказала тихо Аннушка.– Да ты не
очень позволяй наседать-то на себя, отгрызайся.
Софья Николаевна вдруг почувствовала себя в нелепом
положении, что ей, хотя бы для виду, придется делать выговор
Ирине. Но в то же время она чувствовала сильную досаду, почти
возмущение от небрежности Ирины. Они пришли домой втроем
с тем мужчиной, который ухаживал за ней, и он явился
свидетелем этого свинарника, так как были даже не убраны
постели.
Ирина услышала громкие, резкие шаги Софьи, шедшие к
кухне.
Софья хотела мигнуть Ирине, дать ей понять, чтобы она не
принимала серьезно то, что она будет ее пробирать, но от
досады и рассеянности как-то забыла это сделать.
Кроме того, когда она вошла в кухню, то увидела уходившую
Аннушку, от которой, она думала, что теперь избавилась
навсегда, и на столе самовар с сушками, теми самыми, которые
она покупала...
Она против воли быстро взглянула на самовар, на сушки, на
скрывшуюся в дверях спину Аннушки, от чего у Ирины все
замерло внутри, и сказала:
– Ариша, что же вы делаете?! Ведь я вас просила всегда
убирать раньше. Пойдите сейчас же уберите. Как у вас нет
такта, чтобы самой понять, если вас не заставляют, а просят...
Вначале Софья Николаевна говорила так, что это было
видно, что она говорит для вида, но приподнятый тон
собственного голоса и тайная досада против Ирины, ведь,
действительно же, поступившей небрежно, сделали то, что она
уже сама не могла различить, где она говорила для вида, а где
она, действительно, выговаривала Ирине.
Кроме того, на нее неприятное впечатление произвело
почему-то присутствие здесь сушек, взятых из буфета. «Но
246
какой вздор сушки!..» – сейчас же мелькнуло у нее в голове, и
она даже ужаснулась этой промелькнувшей у нее мысли.
Но ей нужно было продолжать делать выговор Ирине, и она,
все больше и больше повышая голос, говорила, ведя за собой
Ирину в комнаты.
– Я же просила вас: сначала убирайте комнаты, а потом
идите в лавку или пейте чай с своими гостями. Эти гости для
меня какая-то кара. Вот опять ложки нет. Где ложка? Боже мой,
ну что это?!
Щеки Ирины при упоминании о ложке вдруг залились таким
ярким румянцем, что слезы стыда выступили у нее на глазах.
– Ну, довольно, довольно,– сказала Семен Никитич,– ты не
можешь без крайностей.
Софья Николаевна вдруг увидела текущие по щекам слезы у
своего друга, как бы мгновенно опомнилась, схватила себя за
голову, бросилась в спальню, и сейчас же послышались
захлебывающиеся рыдания. Она билась в истерике.
Жизнь для Софьи Николаевны стала невыносима. Правда,
она потом объяснила Ирине, что ее истерика была результатом
того, что ей вдруг показалось невозможным, хотя бы для вида,
кричать на «лучшего друга своей души». Что ложка эта
вырвалась как-то сама собой. И что к Ирине ни одной минуты
не относилось то, что она, Софья, говорила.
Но с этого времени Ирина вдруг потеряла всякую свободу в
обращении с подругой. Да и Софья Николаевна говорила с ней
всегда как-то мимоходом, точно все куда-то спешила.
VI
Жизнь стала невыносима потому, что, во-первых, комнаты
убирались не так, как хотелось. А сказать теперь что-нибудь
было совсем невозможно после этого случая. Приходилось уже
самой, без участия Ирины, делать недоделанное, да еще
потихоньку от нее, чтобы она не увидела и не поняла, что между
ними нет той свободы дружеского отношения, при которой все
можно сказать, потому что душа чиста и нет никаких задних
мыслей, которые приходится скрывать, как позор.
Говорить стало вообще тяжело: тот исповедный тон с
высказыванием самых сокровенных мыслей пропал. А говорить
будничным тоном, без тона повышенной дружбы, было
неудобно перед Ириной. Поэтому для Софьи было легче теперь
247
встречаться с Ириной на нейтральной почве, то есть когда дома
был муж или кто-нибудь из гостей.
И когда Ирина сидела в кухне и не приходила в комнаты,
если дома даже не было никого, кроме хозяйки, Софья была
довольна и делала вид, что занята чем-нибудь, чтобы не звать к
себе Ирину.
Если она сама не идет, значит, чем-нибудь там занята или ей
просто хочется побыть одной. Ведь все-таки уединение всегда
необходимо человеку,– и что она ее будет постоянно таскать?
Потом было еще одно неудобство. Тот мужчина иногда
заходил, и они, затворив дверь в кабинет, долго сидели там
вдвоем. Слышны были только негромкие осторожные голоса.
Если бы была просто прислуга, то ей можно было бы сказать,
что она может, если хочет, пойти куда-нибудь. А Ирине нельзя
же было сказать... И невозможность чувствовать себя свободной
в собственной квартире была невыносима.
Притом Софья Николаевна как-то не могла теперь делиться с
Ириной тайной своего романа. Но в то же время та видела, что
роман есть. Как же она должна себя чувствовать, когда Софья
ничего не говорит ей?
Но самое мучительное было то, что Софья Николаевна
сгоряча насулила Ирине целые горы: пятьдесят рублей
жалованья. А вот прошло уже два месяца, а она еще ничего не
собралась ей дать. Ни одного рубля. Все как-то не выходило. То
нужно было отдать портнихе, то не было денег. А то были
деньги, но как раз после той истории с ложкой... Если бы после
этого пойти и сказать: «Вот твое жалованье»,– это было бы,
действительно, похоже на жалованье прислуги.
А спросить у мужа сейчас нельзя было, потому что она уже
два раза брала у него «на жалованье Арише».
Успокаивало только соображение о том, что Ирине все равно
ни на что не нужны деньги: шляпок ей не покупать, она в
платочке ходит, платьев у портнихи тоже не заказывать. И раз
она не просит, значит, ей не нужно.
А Ирина, действительно, мучилась без денег. Ей не на что
было Аннушке купить баранок к чаю или каких-нибудь
пряников ее мальчику, когда она приходила к Аннушке. И когда
мальчик подходил к ней и ласкался, она краснела до корней
волос от того, что пришла с пустыми руками.
А один раз Аннушка принесла ей целую коробку конфет,
сказавши:
248
– Небось смальства-то привыкла сладенького покушать,
кушай, кушай, матушка, на здоровье. Я вижу – тебе тут не очень
сладко живется.
Ирина почему-то заплакала. А Аннушка гладила ее по
худенькой спине и приговаривала:
– Ничего, бог даст, переживешь. Свет не без добрых людей.
Если сейчас к таким злыдням попала, потом, бог даст,
устроишься. Я уж присматриваю для тебя местечко. Ты не в
союзе?
– Нет,– сказала Ирина.
– А, вот оттого она тебя и жмет. В союз надо. Кто в союзе,
тем и жалованье аккуратно платят все.
И Ирина ужаснулась от мысли, когда поймала себя на том,
что вдруг прислушалась внимательно к словам Аннушки о
союзе.
– Документ-то у тебя есть?
– Есть, есть! – сказала радостно Ирина и показала добытый
ей Софьей документ с ее девичьей фамилией, где было сказано,
что она – прислуга.
Ведь в самом деле, насколько же положение Аннушки,
прислуги действительной, а не фиктивной, лучше положения ее,
Ирины! Она имеет юридические права. Ее защищает союз.