Страница 52 из 120
становится своим, близким, неизъяснимо дорогим, и каждый
взгляд, брошенный им, наполняет душу радостью и гордостью.
Х
Концерт кончился поздно, после бесчисленных повторений,
криков, хлопанья, просьб.
Волохов шел в столовую уже совсем не тем, каким он входил
сюда, когда на него смотрели с чуждым, холодным
любопытством и жили своей жизнью, не имеющей к нему
никакого отношения.
Теперь все слилось в один порыв около него. Все потеряли
интерес к своим соседям, разговорам и сосредоточились только
на нем.
«Это так принимает меня новая жизнь»,– подумал Волохов
несколько иронически, как бы боясь поддаться опасному
чувству.
Но это чувство было так неожиданно, так свежо, и так уже
давно он не испытывал его, ездя по халтурам (ужасное слово,
которое мог придумать только самый низкий цинизм людей,
потерявших всякую творческую совесть).
Что, если бы он мог сделать усилие над собой, перешагнуть
эту черту и искренне, от души, слиться с этой жизнью?.. Но это
201
было трудно, неловко. Он чувствовал то, что чувствует пожилой
человек, глядя на игру молодежи в горелки: ему и завидно и
хочется принять участие в их веселье, но в то же время стыдно и
неловко увидеть себя резвящимся так же, как они.
«Потом, может быть, это был такой момент. Нельзя
поддаваться впечатлению единичного случая»,– думал Волохов.
Но этот момент все-таки был хорош, и ему казалось, что у него
останутся светлые воспоминания об этой поездке.
Вошла Шура и, еще раскрасневшаяся от оживления,
радостно и почти как-то религиозно смотревшая на него,
смущенно подала ему конверт с деньгами.
Волохов взял деньги, пожал руку девушки и сказал:
– Спасибо... спасибо вам большое.
– Ну, что вы... ведь мы же должны...– начала было смущенно
девушка.
Но Волохов посмотрел на нее серьезным, долгим взглядом и
сказал:
– Я благодарю вас... не за это.
XI
Поезд шел в шесть часов утра, в пять нужно было выезжать.
Часы показывали уже два.
Волохову не хотелось спать, и он, оставшись один, стал
ходить по комнате.
Когда человек попадает на новое место и остается наедине с
собой, ему всегда приходят серьезные мысли, как бы
собирающие в одно целое его растерянную и разбитую
сутолокой сущность.
Он вспомнил, как много давало ему такое уединение прежде,
это состояние внутреннего покоя, когда в голове нет еще
определенных мыслей, но когда почти физически ощутимо
внутри что-то укладывается, уравновешивается, и через
несколько минут начинаешь смотреть на все откуда-то сверху. И
ясно и просто выступает перед просветленным взглядом прежде
туманная перспектива жизни. Вещи меняют свою цену. Многое,
казавшееся прежде важным, перестает быть таким. А забытое за
повседневными делами основное вырастает во всей
неожиданной целостности, как будто внутренняя жизнь и работа
не прекращались ни на минуту, даже тогда, когда ты забывал о
202
ней, и теперь, в момент остановки сознания, неожиданно
выносит тебе свои итоги.
Опять и опять пережив чувство тягостного раздвоения, когда
не знаешь, к какому лагерю ты принадлежишь и должен
принадлежать – к тому, который вымирает, или к тому, который
остается жить,– Волохов здесь, в тишине, впервые поставил
себе вопрос: кто же прав? Прав не силой и числом (так они,
конечно, правы), а внутренней правдой?
Он или они? Или, вернее, она, эта новая жизнь? Надо смело
поставить себе этот вопрос и смело и честно ответить на него,
так как продолжать жить до конца дней своих ложью – трудно,
очень трудно. И еще труднее умирать...
Как же быть?..
Прежняя интеллигентская мораль говорила, что выше всего
тот человек, который крепко держится своих убеждений и
жертвует за них жизнью.
Новая, ихняя мораль говорит, что мертв тот человек, который
стоит на месте и не движется. Потому что все в жизни движется,
и он должен идти с ней, если хочет быть жив.
Где же правда?
Может быть, его консерватизм – тупость? А может быть, их
подвижность – приспособляемость? Трудно человеку жить в
гонении, вот он и двинулся вслед «за жизнью».
Но тут еще осложнение в том, что он-то сам, Алексей
Николаевич Волохов, не остался целиком на своей позиции,
которую хранит в глубине души, он не проклял их открыто и не
пожертвовал жизнью за свою правду.
Что говорит старая интеллигентская мораль о таких
субъектах?..
Но это – житейская слабость. Об этом говорить нечего.
Нужно говорить о чистом принципе. Пусть я – мерзавец. Будем
говорить о тех, что действительно гибли за свою правду. За
старую правду.
Кто прав – они, прежние, или эти, новые? На чьей стороне
абсолютная правда?..
Он вдруг остановился посредине комнаты от неожиданной
мысли, пришедшей ему в голову по поводу понятия абсолютной
правды: ведь когда последователей коммунизма были единицы,
тогда как-то ясно было видно, насколько это учение утопично,
бессмысленно. С ним можно было спорить, просто не обращать
внимания.
203
А вот теперь, когда последователей только самых активных,
незаинтересованных материальными расчетами, насчитывается
сотни тысяч, да еще растет молодое поколение, которое нельзя
учесть и которое через несколько десятков лет превратится в
целый народ,– тогда как? Всего несколько лет назад их считали
захватчиками, преступниками против общественной морали.
Теперь их считают правительством, о преступности уже как-то
не говорят; от них пойдет новая правда, которая со временем
сделается отправной точкой для нового права. И нарушение
этого права будет уже считаться преступлением. Ведь в свое
время крепостное право считалось правом, освященным
религией.
Если это так, то есть ли тогда вообще какая-то абсолютная,
законченная раз навсегда правда в урегулировании социальных
отношений?
Они-то ее не признают. Но вот он логически, хотя и с другой
стороны, приходит к тому же.
Значит, он столько лет держался за омертвевшую точку
человеческого сознания, а не за вечную опору жизни?..
И может быть, вечная правда-то не в его правде, а в
движениях жизни, которая, возможно, неиссякаема и по-
прежнему молода?
В первую минуту он почувствовал радость освобождения.
Но сейчас же пришла мысль, что уже поздно... Восемь лет лжи и
полной остановки родили в нем тяжесть, ту тяжесть духа, когда
человек говорит себе: «Не стоит, все равно уж...», или: «Такими
мыслями хорошо жить в молодости,– а не перед концом». И
правда, не было прежней упругости воли, жажды движения.
XII
В дверь постучали. Женский голос сказал, что пора ехать.
Алексей Николаевич стал одеваться. Ему было жаль, что он
уедет, не увидев тех двух милых девушек в валенках.
Но когда он вышел в коридор, он увидел Шуру. Она стояла в
длинном тулупе, подпоясанном веревкой. Тулуп был мужской и
доходил до самого пола. А воротник был поднят и подвязан
платочком, как у ямщиков.
– Вы что? – спросил, почему-то обрадовавшись, Волохов.
– Да везти вас,– ответила девушка, улыбнувшись ему, как
своему.
204
– Ну, что вы... А разве у вас нет мужчин?
– Ребята наши очень устали,– сказала Шура,– а потом им
завтра надо уезжать рано.
На дворе под липами виднелся силуэт лошади и саней.
Около саней стояла Катя и, держа лошадь, дожидалась, когда
выйдут садиться.
Метель утихла. Небо расчистилось и сияло и искрилось
сквозь вершины деревьев бесчисленными звездами.
И в этом раннем выезде, когда все спит и только