Страница 51 из 120
раздался смех, визг. Кто-то вывалился в снег.
Еще веселее замелькали сквозь деревья огоньки усадьбы, и
показался освещенный фасад белого двухэтажного бывшего
помещичьего дома.
VIII
В теплом нижнем коридоре, куда с мороза вошли приезжие,
слышался шум молодых голосов и звуки рояля из зала.
197
Дом оставался таким же помещичьим домом, каким он,
очевидно, был при прежних владельцах: просторная передняя с
широкой деревянной лестницей наверх, в коридоре – печи с
отдушниками и медными крышечками на цепочках. В конце
коридора – ведущие в зал широкие стеклянные двери с
полукруглой вверху белой рамой расходящимися лучами.
В столовой, куда ввели Волохова,– большая бронзовая лампа
над столом. У стен – старые мягкие диваны с тонкими
выгнутыми ободками из дерева на мягкой спинке. И то тепло,
свет и уют, которые чувствует каждый, приезжая вечером в
такой дом после долгой зимней дороги.
Казалось, что хозяева только вчера выехали отсюда. Даже их
картины на стенах. И только на стене перед входом висели
портреты вождей, украшенные засохшими веточками, да
плакаты из красного кумача с золотыми буквами.
Волохову дали чаю. Он мешал ложечкой в стакане, а сам
невольно поглядывал на дверь, из-за которой раздавались
молодые мужские и женские голоса, смех. Ему хотелось
посмотреть при свете своих возниц. Тем более, что они,
вероятно, после дороги снимут свои валенки и платки.
Через несколько минут дверь осторожно скрипнула.
Просунулась женская головка и спросила:
– Можно?
Волохов сказал, что можно, и встал.
Вошли две девушки. Одна повыше, другая пониже. Он узнал
в них Катю и Шуру.
У Шуры румяное, раскрасневшееся от мороза, оживленное
лицо. У Кати – спокойное, бледное с гладкими тонкими
волосами.
Они были, пожалуй, хороши. Одна своим оживлением и
румянцем молодости, другая той дымкой грусти и
задумчивости, которая постоянно набегала ей на лицо.
Но обе они оставались в валенках.
– Хотите, мы вам покажем до концерта дом? – спросила
Шура.
Волохов согласился, и они пошли по коридору, потом по
лестнице наверх. Поднимаясь по лестнице, Волохов
почувствовал неуловимый запах старинного дерева,
державшийся на этой деревянной лестнице, и ему ясно
представилась бывшая здесь жизнь, с гостями, сидевшими за
198
карточными столами, с праздниками и молебнами и тихой
старостью.
Вероятно, из года в год, из десятилетия в десятилетие сидели
здесь какие-нибудь старушки в кружевных наколках,
готовившие на зиму варенье и солившие грибы, а по вечерам, с
очками на носу, в пустом, одиноком доме, за шумящим
самоваром учитывавшие приказчика, стоявшего у притолоки.
Хрипло били старинные часы в столовой. И сторож в тулупе,
обходя в морозную ночь усадьбу, лениво стучал в свою
колотушку.
– Вот у нас детский кооператив,– сказала Шура, когда они
вошли в крайнюю комнату, очевидно, младший класс.– Сами
дети заведуют.
Волохов из вежливости делал вид, что он интересуется и
удивляется. Потом ему показали рисунки, фигуры, вылепленные
из глины. Потом расписание обязанностей, какие несут дети в
школе. Тут были и учебные часы и общественная работа,
кооперативная, помощь крестьянам, доклады о внутреннем и
международном положении.
Среди рисунков было несколько, несомненно, талантливых.
Волохов смотрел все это, и у него, с одной стороны, было
сознание большой работы, производящейся здесь, а с другой
стороны – чувство недоброжелательности, происходившей из
бессознательного опасения, что в признании этого есть как бы
некоторая доля измены себе. И он мысленно сказал себе:
«Дело не в том, что это хорошо, а в том, какой ценой насилия
и несправедливости это достигнуто. Уничтожить людей высокой
культуры, а вместо этого умиляться на то, что дети заведуют
кооперативом».
Но девушки, Катя и Шура, были так милы, просты и так
дружески ему все показывали, что как-то неловко стало в
присутствии их думать о том, о чем он думал.
IX
В небольшом зале, разделенном двумя белыми колоннами на
две половины, шумели голоса набившейся молодежи – учителей
и учительниц, оживленно говоривших и смеявшихся, несмотря
на трехдневную работу на съезде с десяти утра и до двенадцати
ночи с коротким перерывом.
199
Горели две стенных лампы, вероятно, те самые, что горели и
на устраивавшихся здесь бывшими владельцами вечерах. В
простенках между большими старинными окнами с тонкими
рамами, оклеенными на зиму бумагой, стояли кресла, тумбочки
красного дерева. В передней части зала – рояль.
И только нарушая прежний, старинный и чинный тон этой
комнаты, виднелись простые деревянные скамейки,
наставленные для слушателей рядами посредине комнаты.
Проходя между стенами расступившихся слушателей,
Волохов бегло оглянул собравшихся. Тут были девушки в
ситцевых платьях, остриженные, с круглыми гребенками в
незавитых волосах, молодые люди в куртках, рубашках,
валенках. Передние с улыбками кивали ему головами, задние
приподнимались на лавках, чтобы увидеть его.
Он подошел к роялю и почувствовал привычную скуку, когда
взял ноты, чтобы исполнить затрепанные, заезженные романсы,
которые пел сотни раз и уже перестал их чувствовать. А для
него не было ничего мучительнее, как ощущать потерю
собственного восприятия вещи при исполнении ее.
Привычно оглянув зал перед началом, он увидел эту
разношерстную толпу, замершую в ожидании услышать голос
знаменитого певца. То, что он сейчас будет петь,– для них
редкая новость, редчайшее наслаждение после месяцев
двенадцатичасовой работы. Он понял это по их напряженным
лицам и горящим в полумраке юным глазам.
Он запел... и мгновенно почувствовал необычную,
незнакомую сладость собственного голоса и холодок,
пробежавший у него по спине.
В первое мгновенье ему стало стыдно своего чувства, как
стыдно бывает неверующему человеку испытать во время
торжественного богослужения этот холодок внутреннего
нежелательного восторга. Но потом он отдался своему чувству.
Или он хорошо, необыкновенно хорошо пел сегодня, или на
него так подействовал этот старый зал с белыми колоннами, или
что-нибудь другое,– но в нем шевельнулось что-то забытое, чего
не должно было бы вспоминать, потому что оно пробуждало
обманчиво то, время чего прошло уже безвозвратно, и теперь
поздно начинать сначала. И не стоит начинать, потому что мир
уж не тот...
И все-таки это чувство в нем проснулось.
200
Он увидел Шуру и Катю. Они неловко жались на одном
стуле у колонны. Шура, вся подавшись вперед, улыбалась от
восторга и все оглядывалась на других, как будто она боялась,
что они недостаточно сильно чувствуют.
Катя, сложив худенькие руки на коленях, то смотрела на него
со всем напряжением целомудренного внимания чистой
молодости, то взгляд ее уходил куда-то в пространство, и она
медленно вздыхала, осторожно переводя дух.
Неужели эти девушки-крестьянки, прошедшие только
учительские курсы, могут глубоко и сильно чувствовать то же,
что и он чувствует в редкие счастливые моменты?
Шура, увидев, что он на них смотрит, вся просветлела,
покраснела от счастья и смотрела на него со всем напряжением
восторга, ласки и открытой радости. Это был совсем не тот
спокойный, немножко рассеянный взгляд, с которым она, из
необходимости занять его до концерта, водила показывать дом.
Это был тот взгляд, каким смотрят на человека, внутреннюю
красоту которого неожиданно почувствовали, и тогда он