Страница 47 из 120
загнув к глазам руку, едва поспевал за ней.
И только владелицы грудных младенцев несли свой груз
спокойно, изредка недовольно оглядываясь на метавшихся
соседок.
– Не жизнь, а каторга: то скотину сгоняешь, то ребят
прячешь; только и дела,– говорила молодка с грудным.
– У тебя-то что: схватила люльку под мышку и айда с ней. А
вот пойди, повертись: двое на руках, двое за подол держатся да
одного еще потеряла.
– Нет, все-таки ловко обернули. Это после скотской описи
образовались. В пять минут.
– Это еще не сразу смекнули, а то бы...
Все были довольны. Только Кузнечиха сидела у водовозки на
траве и голосила в голос: сколько ребят было, столько и
182
записала, захватили с поличным. Около нее стояли в кружок и
смотрели на нее.
– Другой раз будет остререгаться. А то нарожала целую кучу,
думает, так и надо... Нет, брат, прошло время.
– Попала баба ни за что,– сказал кто-то.
– Но, сказать по совести, все-таки с ребятами не в пример
легче, чем со скотиной. Эти хоть расползлись, не велика беда, а
когда годовалого бычка, бывало, тащишь на веревке, а он тебя
под зад двинет, аж глаза на лоб выскакивают.
– С ребятами много способней.
– Тогда все-таки много скотины побрали.
– Врасплох налетают, нешто сразу сообразишься.
На улице показался лавочник.
– Все, кто записал ребят, в субботу идите в город.
Все невольно оглянулись на Кузнечиху.
– А что там будет?..
– Обеспечение получать на семилеток, одёжу, обужу...
Некоторое время все молчали. Наконец кто-то раздраженно
плюнул и сказал:
– Вот жизнь-то окаянная, ну, никак не угадаешь.
А Кузнечиху уж снова обступили и завидовали ей: «Одна из
всей деревни не ошиблась».
183
Огоньки
I
Около кассы вокзала стоял полный господин в шубе с
котиковым воротником-шалью и чем-то возмущался. Его
породистое, гладко выбритое лицо было красно от досады, а
шапка сдвинута со лба.
– Положительно идиотство какое-то... есть свободные места,
а они не могут дать.
– Алексей Николаевич, куда направляетесь? – крикнул
пробегавший мимо человек с бритым актерским лицом.
– Да вот еду тут недалеко на концерт, и они, видите ли, не
могут мне на короткое расстояние дать место в мягком вагоне,–
сказал полный господин, подавая руку тем спокойным,
небрежным жестом, каким подают люди успеха или большого
положения.
Этот полный господин был известный артист Волохов. Он
ехал на концерт в один из отдаленных уездов.
Концерт устраивался для съезда учителей в опытной
колонии, в десяти верстах от станции.
Пришлось ехать в третьем классе, где, как всегда, было
накурено махоркой, полутемно, а главное, отдавало тем
противным третьеклассным запахом, который неизвестно от
чего происходит – от краски, которой выкрашены скамейки, или
от чего-нибудь другого.
Он прошел несколько вагонов, оглядывая, нет ли, по крайней
мере, какой-нибудь интересной молодой женщины, что могло
несколько примирить его с обстановкой. Но женщин не было.
Были две-три девушки в платках и валенках; их, конечно, нельзя
было принимать в расчет.
Это еще больше испортило настроение, которое и без того
было плохое, благодаря происшедшей перед самым отъездом
нелепой ссоре с женой.
Жена, ввиду его отъезда, просила принести ей билет в театр,
чтобы не сидеть дома одной. Он в спешке забыл. Жена,
надевшая было свой новый туалет, расстроилась, в раздражении
стала снимать новое платье и даже бросила его на пол. А сама
села в кресло лицом к спинке и расплакалась.
184
Волохов, стоявший уже в дверях в шубе и шапке,
почувствовал раздражение и ощущение полного отсутствия
любви к этой женщине. Но он постарался сдержать себя и
только сказал, что мы очень скоро забываем, как всего несколько
лет назад ели мороженую картошку, сидели без хлеба и ходили в
мужицких валенках, а теперь не пришлось пойти в театр,– и это
уже для нас трагедия.
Жена, не поворачивая головы от спинки, возразила, что об
этом нечего вспоминать, когда и он теперь не в валенках, а в
лаковых ботинках. А что если он сам ездит шляться, то не
мешало бы хоть сколько-нибудь быть внимательным к жене.
Волохов, услышав слово шляться, почувствовал знакомое
замирание в сердце, которое всегда бывало в острые моменты
ссор. В этих случаях всегда до остроты хотелось вдруг сказать
что-нибудь самое злое, самое ядовитое, чтобы,– если угодно,–
пойти на разрыв, на что угодно. И чем ужаснее будет
впечатление от его жестоких слов, тем лучше.
Он с секунду посмотрел на жену и, чувствуя, что сердце
совсем замерло, а кончики пальцев похолодели, сказал:
– Да, вы рядитесь и выезжаете показывать ваши наряды, а я
еду в мороз и холод шляться, чтобы добывать вам деньги для
этого.
Жена вдруг вскочила с развившимися тонкими белокурыми
волосами, которые он с таким наслаждением когда-то целовал, и
огромными, прекрасными глазами, в которых блестели
остановившиеся слезы, и несколько времени с ужасом смотрела
на мужа.
Потом тихо сказала:
– Ах так?.. Дошло уже до попреков. Я этого ждала... Вы
скоро будете попрекать меня теми кусками хлеба, какие я ем у
вас.
Она говорила то, чему сама ни одной минуты не могла
верить. Но в том припадке раздражения, какое в ней загорелось,
нужно было сказать что-нибудь ядовитое, чтобы причинить ему
возможно большую боль.
Волохова больше всего возмутило то, что она сказала, что
ждала этого. Точно он известный скряга и подлый человек.
– Какое ты, оказывается, ничтожество...– сказал тогда
Волохов, с холодным, злым спокойствием посмотрев на жену. И
еще повторил: – Да, ничтожество: у тебя внутри ничего нет.
Поэтому ты злишься и не задумываешься отравлять мне жизнь
185
из-за того, что сегодня тебе не удалось показать своих тряпок.
Тебе, кроме тряпок, показывать и нечего. Прощай...
Они никогда еще не расходились не помирившись, так как
суеверная жена, несмотря на свое образование, верила, что если
муж уйдет во время ссоры из дома, то произойдет что-нибудь
ужасное. А тут он даже уезжал из города на всю ночь.
Она вскочила, бросилась за ним и закричала истерическим
голосом:
– Алексей, вернись, не уезжай так!..
Но он, чувствуя в сердце то же замирание и дрожь в руках,
нарочно хлопнул дверью как можно сильнее и выскочил в сени,
потом на улицу.
– О, какое ничтожество! – сказал он про себя, чувствуя злую
потребность назвать ее каким-нибудь грубым, оскорбительным
словом. И когда он, стоя в ожидании трамвая, вполголоса
говорил эти грубые, оскорбительные слова,– он чувствовал
удовлетворение.
Теперь она выскочит на снег и будет стоять, чтобы нарочно
простудиться.
– И пусть хоть сдохнет, мне все равно,– сказал он,
забывшись, вслух, и с досадой поморщился, потому что
дожидавшаяся рядом с ним трамвая старушка удивленно
оглянулась на него.
II
Сидя в полутемном душном вагоне, он чувствовал себя
несчастным и раздражался по каждому поводу. Раздражался при
виде сидевших в вонючем дыму людей в лохматых шапках и
иронически думал о том, что они теперь хозяева жизни... И
разве им, толкующим о ценах на хлеб и о каком-то кирпиче,
нужно искусство? Нужна духовная жизнь, движение вперед,
нужна культура, которую они разгромили и даже не знают об
этом?
Им кусок мяса в щи и каша,– вот им что нужно.
И подумать только, что теперь все неизмеримые
пространства России заполнены ими, не знающими о человеке