Страница 37 из 120
себя деньги.
– И очень хорошо,– говорил Андрей Андреич, снимая с нее
пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для
себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот
заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и
дружески покровительственного обращения с этой незнакомой
женщиной.– Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам,
наверно, странно и дико?
Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы,
осмотрелась.
– Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны.
Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли
каким-то родом,– говорил хозяин, а сам смотрел на эту
красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и
красным пером, изящный весенний костюм, в боковом
кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка,
точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего
воздуха.
– А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии
Никифоровиче,– продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с
этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с
которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого
знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с
интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.
Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против
гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее
коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими
подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были
знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно
встретились.
Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И
наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника
и поверив ему, улыбнулась.
– Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я
сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь
146
вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера
здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин
боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока
лет.
– А мне странно и... тепло от такой милой встречи,– сказала
она, задумчиво глядя на него.– Я очень много боли и зла видела
от... людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.
– Да, это правда, теперь особенно стало много черствости,
расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела.
Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни,
романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые
хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня
взять, думал ли когда-нибудь я,– композитор, что буду торговать
мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то все мы,
интеллигенты, были только непрактичными романтиками, вечно
влюбленными, вечно в мечтах...
– Мне кажется, вы и сейчас такой же,– с ноткой нежности
сказала молодая женщина.
– Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился.
Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто
прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно
пугливы, шкурно-податливы... вообще, некрасиво. Нет, но как я
вам рад! Как будто я вас ждал! – сказал Андрей Андреич, сжав
перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя
удивленно-радостными глазами на молодую женщину.
– А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со
страхом.
– Почему?
Она замялась.
– Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не
забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала,
что здесь я – одна во всем мире, а оказалось... Ну, как же вы
живете здесь? – спросила она, точно желая переменить слишком
взволновавший ее разговор.
– Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно,
отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не
дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе?
Снимайте скорей.
Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу.
Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.
А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.
147
– Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей,–
сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую
гребенку.– Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому
мужчине в комнату – значит совершить преступление.
– Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас
устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки – на стол.
Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда
жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной
романтических грез.
Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и
закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина
раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.
Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя,
близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими
руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля,
который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные
волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой
ответственности, может, быть удивительной.
– Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что
в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная
женщина, я бы испугался.
– А теперь?
– Теперь вот что!..– Он взял ее руку и поцеловал.– Теперь я
юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь,
играть и дурачиться.
Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с
улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.
– Что с вами? – спросил он так тревожно и тепло, что его
самого тронула эта прозвучавшая в его тоне теплота по
отношению к незнакомой женщине.
– Ничего, ничего... Я очень беспомощный человек и,
очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед
жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого
что вы такой...
Она не договорила.
Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее
недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может
этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему
хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то
же время интересная душа. Может быть, гораздо более
интересная, чем у Василия Никифоровича.
148
– Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий
Никифорович скоро приедет,– сказал Андрей Андреич с целью
узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.
Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не
ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных,
домашних ее движений он опять почувствовал то же, что
чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом
прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:
– Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его
постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными
заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье.
Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его
душе, просияло... Он смотрит вокруг себя и с удивлением
говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог
бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились
таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к
другому человеку, которого вы любите... Но то, что мы с вами
сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому
что вы, несмотря на любовь к тому, другому... что-то оставили
здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не
безразлична и не скучна...
Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими
огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой.
Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила: