Страница 31 из 120
– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало,
фершел Иван Спиридонович,– с боком или поясницей придешь
к нему,– так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет
на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не
говоря худого слова,– мазать. Суток двое откричишься и здоров.
А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.
– Здорово драло?
– Здорово...– неохотно отозвался коновал,– ежели бы такого
вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует,
120
промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы
крепки были, а и то...
– Да, это здорово.
– Прежде денег даром не брали.
– А вот глухой у нас был,– сказал печник,– вот работал-то –
страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою
болезнь говоришь,– как в стену горох. Да он, если бы и слышал,
так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все,
бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал,
заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а
там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или
саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей
деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу,
шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот
какие люди были.
– Да, не осталось уж такого народу,– сказала со вздохом
старушка Марковна.
– Верить перестали.
– В одно верить перестали, их на другом поймали,–
отозвался коновал.– Им бы теперь только чтобы все по-ученому
было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо
лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями
глотай,– ничего не почувствуешь.
– Верно, верно,– сказал печник.– Да вот далеко ходить
незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-
то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его,
а там вроде как зола с чем-то.
– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.
Печник осекся.
– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше
бы,– говорит,– я к Петру Степанычу добежала».
– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?
– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.
– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику
обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли
ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?
– Да, это хоть правильно...
– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя
правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу
кто руку в совете тянул?
121
– Да это что ж, не я один, там все поднимали,– сказал
печник.
– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят
крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами
командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и
слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да
в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да
очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази
были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние
и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы
нету? А уж туману, туману...
– Уж это покуда некуда,– сказал печник.– Намедни кузнец
ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь»,– говорят;
«хорошо, отчего же, можно»,– плюнул. А они потом давай в
стекла рассматривать.
– Козявок искали,– негромко сказал портной.
Коновал подавился дымом.
Все некоторое время молчали.
Потом портной спросил:
– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?
Коновал в это время выколачивал о бревно трубку;
выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:
– Как кричать кончут, тогда еще приди.
122
Вредная штука
Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики,
арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в
закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.
– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по
дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую
шапку.
Все тоже сняли шапки.
– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий,
кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный
ящик.
– Нет, в аренду взяли,– отвечал мужичок, набивавший
трубочку.
– Собственность эту теперь прикончили,– сказал другой,
сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы
снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.
– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились.
Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то.
Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто
яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.
– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.
– Да, держались крепко,– проговорил мужичок с трубочкой.
Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в
которой держал трубку.– Бывало, за лето человек десять в
волость сволокут. Собаки какие были,– по проволоке бегали. А
он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету
читать. Спокойно жили.
– Потому священно и неприкосновенно...– проговорил
молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший
рубаху.
– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.
– Да... вредная штука. Ведь вот, братец ты мой,– сказал
мужичок с ложкой,– пока у человека ничего нету, он тебе все
понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А
как сюда попало, так кончено дело.
– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается
половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем
тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у
меня у самого две. Что ж, дал... А попроси у богатого...
123
– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека
она портит... пока бедный – хорош, а как собственностью
обзавелся, набил карман – он хуже собаки.
– Верно, верно.
Все помолчали.
– А яблочек-то порядочно...– сказал прохожий, поводив
глазами по деревьям.
– Яблоки есть...
– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?
– Нет, малость... у него не обтрясешь,– отвечал мужик с
трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.
– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и
подмигнув на малого.
– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу,– сказал малый,
кончив рубаху и встряхивая ее.
Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив
движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону
забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил
оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь
под ветки.
– Ай-яй-яй! Держи!
Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:
– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья
стреляют! А! Что ж это делается!
– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой,
мужичок, варивший кашу.– Ну, что, попал? – спросил он, когда
малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.
– На бегу стрелял,– ответил тот мрачно,– выше взяло.
После тревоги разговор возобновился.
– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури,–
уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих
капиталистами изделались. Мы бы тогда показали...
– Да, деньжонок сгребете,– заметил прохожий, опять
посмотрев на яблони.
– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк
отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла,
матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат,
что мало с нас взяли.
– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь,– сказал