Страница 30 из 120
– Двадцатая комната, кажется, была, посмотри там.
Старушка подошла к 20-му номеру и прочла:
информационное бюро.
Постояла, потом отошла, сказавши:
– Знать, уж чтой-то новое въехало.
Она опять полезла наверх, потом уселась на окне.
– Вот, как сердце слабое, хуже всего,– сказала она, увидев
своего собеседника, спускавшегося вниз.
– Не дай бог. Сердце пуще всего,– а мне, оказывается, опять
через весь город иттить. Их куда-то к заставе бросило.
– Переехали?
– Только вчера. Две недельки побыли тут – и дальше. Ну, да
тут хоть гор нет, доберусь. Пойду, а то еще, глядишь, там не
застанешь, за две недели много воды утекло.
Два мужика спускали вниз тяжелую конторку и застряли на
повороте лестницы.
– Вишь, черт их, потрохов сколько набрали, да еще
повернуться негде:
– Ну-ка, заноси свой бок, сейчас ходко пойдет. Так, пошло.
Что-то хрястнуло.
– Чтой-то там?
Передний, озабоченно оглянувшись, поставил свой конец на
пол.
– Какую-то штучку тут отсадили.
Мужики ушли. За ними прошли какие-то барышни,
тащившие под мышками охапки бумаг в синих папках.
– Куда господь несет? – крикнул им поднимавшийся
навстречу по лестнице человек.
– Сливаемся с Соцвосом!..
Лестница опустела. Прошел вниз мужчина в пальто, без
шапки, повязанный платочком, как повязываются на похоронах,
чтобы не простудить голову, и, наткнувшись на старуху,
спросил:
116
– Вам что надо тут?
– Справочное бюро, родимый.
– А в нем что?
– А кто его знает, батюшка!
– Как кто его знает! Что вам нужно-то?
– Пособие, батюшка.
– Так это – финансовый отдел надо... Хватилась – он уже
теперь небось к Театральной площади подъезжает.
Старушка озадаченно посмотрела вниз по лестнице.
– Так это, значит, его, батюшку, у меня на глазах носили.
Куда ж теперь-то мне бежать?
– Сретенский бульвар, шесть,– сказал человек и, поправив на
голове платочек, пошел вниз.
Старушка посмотрела ему вслед. Потом села на ступеньку
лестницы и сказала про себя:
– Отдохну немножко, потом пойду, покамест сердце не
ослабело.
117
Козявки
На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько
человек. Совет послал в город за доктором, а домашние
заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от
практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его
пациент лошадь или человек.
Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его
избы сидели – он сам, старушка Марковна и печник, когда
пришел коновал.
С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на
поясе, на которой было изображение лошади из белого металла,
весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и
мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с
кем.
Портной пошел за ним.
– Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь,
третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает,–
и лошадей, и людей, всех валяет.
– Молодчина.
– Голова очень работает. И строг.
– Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж
последнее дело,– сказал печник.
В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним
и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело
выглядывал из-за его плеча.
Коновал бросил смотреть на больных и недовольно,
подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что
выбелены, в избе было подметено.
– Когда белили? – спросил коновал, поведя заросшей шеей в
сторону хозяина.
– Вчерась побелили.
– Зачем это?
– Почище чтоб было.
– Что – почище?
– Да, вообще, чтобы... Доктор в прошлом годе говорил, чтоб
первое дело – чистота.
– Уж нанюхались... Чистотой, брат, не вылечишь.
– Вылечишь не вылечишь, а приостановить...– сказал
несмело портной,– чтобы эти не разводились.
118
– Кто эти?
– Кто... Что от болезни разводятся.
Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не
сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои
лекарства, доставая их из кожаной сумочки.
– Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове
давали, Петр Степаныч? – спросил портной.
– А тебе какого ж еще захотелось?
Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то
и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то
люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных
болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем
доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к
больному подходит с выражением палача, у которого есть
личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует,
взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых
жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной
начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей,
коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и
скажет: – Взяло... Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.
Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью,
смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по
практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.
Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы
послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались
до живого места.
– Взяло...– сказал печник, послушав еще немного.– Сейчас
должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с
него спущают.
– А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.
– Тут, брат, мертвый в память придет.
– Да, уж этот работает без обману.
Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.
– Не приведи бог,– сказал он,– болеть плохо, а уж лечиться
вовсе – другу и недругу закажешь.
Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив
лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как
строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с
больничным ярлыком.
– Это что у тебя? – спросил он у портного.
– Да это так... Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.
119
– Что ж, там всем дают, кто и не просит? – спросил
иронически коновал.
– Нет, да ведь как сказать-то... все думается.
Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство,
посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.
– Теперь думаться не будет,– сказал печник. И прибавил:–
Это верно, что доктора не могут, фасон один.
Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:
– Какие доктора... Есть доктора, которые помогают. А только
теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он
тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой
смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.
– Отвод глаз,– сказал печник, набивая трубку.
– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились,– сказал
нерешительно портной.
Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до
больного зуба:
– Кто эти?
– Козявки,– сказал портной.– У каждой болезни свои
козявки.
Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим
дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними
комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок
наговорят с три короба.
– Насчет чистоты это верно,– сказал печник, улыбнувшись, и
покачал головой.– Был я в городе в больнице, рассадил себе на
базаре руку вилами. Пошел... Так они – первое дело – мыть.
Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.
– А себе руки мыл? – спросил коновал.
– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого,– сказал
печник,– ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.