Страница 106 из 120
безразличным, деревянным тоном:
– Да, это – единственный ликер, который я выношу.
Его глаза потухли.
А ей пришла в голову мысль о том, как нужно быть
осторожной в выражении своих чувств. В жизни все устроено
так, что нельзя безответственно выражать жалости, сочувствия и
с распростертыми объятиями бросаться по каждому
непосредственному зову сердца, нужно помнить, что все в
жизни держится на экономической основе: ведь вот она сейчас
поддалась непосредственному чувству, пригрела человека, а
этого мало, нужно его обеспечить, и не только его одного, а всю
его семью. Может ли она это сделать? Нет, не может. Значит, она
сделала ложный шаг, заставила человека надеяться на большее,
чем она может для него сделать.
Если бы у нее была к нему любовь, тогда, может быть, она
пошла бы на подвиг, стала отказывать себе во всем, чтобы
только ему и его семье было хорошо. Но у нее не было и не
могло быть любви к этому человеку с красными, дрожащими
руками и в прохудившейся от ветхости сорочке.
– Вы что же, вечерами всегда свободны? – спросил гость.
– Нет, нет, что вы, страшно занята! – почему-то поспешно и
почти испуганно проговорила Лиза. – Это сегодня совершенно
случайно выдался такой вечер.
Помолчали.
Гость почему-то медлил уходить. А Лиза никак не могла
отделаться от цифр, которые мелькали у нее в голове:
«Сто рублей сейчас, пятьдесят помесячно – итого семьсот
рублей в год».
VI
Наконец он поднялся, робко, благодарно поцеловал ее руку и,
покраснев, взглянул на нее, как смотрят, когда приходят
обратиться с какой-нибудь просьбой к человеку, к которому
мучительно трудно обращаться да еще в первый же визит.
У нее при этом замерло сердце, и она покраснела от
ожидания.
– Мне очень стыдно,– сказал он, тоже покраснев, почти до
слез,– но делать нечего: если я завтра не внесу процентов за
410
теплые вещи – мои и сестры,– то они пропадут. Я уж попрошу
вас во имя прежнего дать мне десять рублей.
Лиза, еще больше покраснев, заторопилась и сказала:
– Ради бога, пожалуйста, какие пустяки.
Она торопливо вышла и вернулась с десятью рублями.
Болховитинов пожал ей руку и сказал тихо:
– Спасибо вам!..
Когда он ушел, Лиза легла вниз лицом на диван и дала волю
слезам.
О чем она плакала? О прошедшем мимо ее жизни счастье,
которого не вернуть, о жалком виде когда-то любимого
человека, о жестокости жизни и бессердечности людей? А
может быть, о том, что она, поддавшись каким-то ничтожным,
недостойным ощущениям, упустила из своей жизни человека, и
ей суждено доживать свой век среди таких вот ничтожеств,
какие сюда приходили в образе Кати Стрешневой и ее кавалера.
Это ее судьба – жить среди ничтожеств. Но почему? Боже мой,
почему?
Она вдруг мучительно покраснела, вспомнив, что она
машинально дала ему десять рублей, то есть совершенно
автоматически вынесла столько, сколько он просил. Это позорно
и невозможно. Это нужно поправить. Через три дня она получит
деньги и сама отнесет ему или пошлет.
На следующий день она собиралась выходить из дома, когда
раздался звонок. Она открыла дверь и сама лицом к лицу
столкнулась с ним. И покраснела оттого, что вместо радостной
приветливости, какая у нее была вчера, у нее от неожиданности
выразилось удивление.
У нее мелькнула нелепая мысль, что он пришел к ней жить и
просить позволения перевести к ней сестру и мать.
И только уже спустя несколько мгновений, она спохватилась
и оттого неестественно поспешно заговорила:
– А, пожалуйста, пожалуйста.
И невольно отметила, что два раза подряд на таком близком
промежутке, как вчера и сегодня, нельзя быть одинаково
приветливой.
– Я должен извиниться за свою рассеянность,– сказал
Болховитинов. Его лицо было жалко от смущения.
– Я вчера попросил у вас десять рублей. Но нужно не десять,
а двадцать, потому что там один месяц пропущен, да еще этот
месяц... Если я не внесу теперь...
411
Нужно было сразу, не выслушивая этих объяснений, сказать:
«Ради бога, возьмите еще двадцать, тридцать, чтобы внести
за месяц или за сколько там нужно, вперед...»
Но Лиза почему-то дослушала объяснение до конца и тогда
уже сказала:
– Пожалуйста, я сейчас...
Она вошла в спальню, достала торопливо два червонца,
потом, с секунду подумав, так же торопливо пихнула один
обратно и вынесла деньги.
Болховитинов взял их своими красными руками и, как-то
торопливо поблагодарив, стал прощаться, почему-то несколько
раз приподнимая коротко над головой шапку.
– Это ужасно, – сказала Лиза после его ухода, – подавать
милостыню когда-то любимому человеку. Нет, нужно во что бы
то ни стало... – сказала она решительно. Но сейчас же
задумалась: ведь у него же целая семья, ведь если на них
каждый год откладывать по шестьсот рублей, то это значит ей
самой тогда придется перейти на самое скромное
существование и рассчитывать каждую копейку. И это как раз в
тот момент, когда она только что начала хорошо и прилично
жить.
И если сразу начать швырять по сотне, тогда он подумает,
что у нее много денег, и это ей ничего не стоит.
И притом, сколько теперь таких выброшенных за борт жизни
людей! Не может же она всех содержать. Ну, одному она
поможет, а там еще тысячи, которым она помочь не может. Ведь
за них же она не мучается. Почему же она должна мучиться за
этого... тоже чужого ей?
Нужно было пройти мимо, как будто не узнав его, а она
зачем-то остановилась, к себе позвала, завела такой разговор. А
он сразу же попросил денег...
Что ей теперь делать, если он через неделю опять придет за
деньгами? Не сможет же она ему отказать, раз она стала с ним в
прежний тон отношений... И он непременно придет через
неделю. Потому что все эти бывшие люди назойливы до
последних пределов. Что же, ей теперь придется прятаться от
него?
Очевидно, его знакомые не без основания бегают от него.
– О, боже мой, как ужасна жизнь!
Она прошла в кухню и сказала Насте:
412
– Настенька, если этот человек придет еще раз, не пускайте
его и скажите, что меня нет дома. Только сделайте это как-
нибудь повежливее и помягче, чтобы не обидеть его.
413
Яблоневый цвет
I
В деревне Бутово, что стоит на высоком загибающемся
берегу реки, мужики издавна сдают свои избы под дачи. И те из
них, кто строился в последнее время, приспосабливаются к
вкусам и потребностям дачников – городских жителей,
благодаря чему эти постройки уже похожи на настоящие дачки,
а не на крестьянские избы.
Только крайний от реки домик, принадлежащий ветхой
старушке Поликарповне, во всех отношениях отстал от моды.
Он покосился, покривился, крыльцо его, подпиравшееся
столбом из кирпичей, одной стороной висело над полуобрывом,
спускающимся к реке. Под этим крыльцом всегда собирались от
жары чужие собаки, которые, разрыв прохладную в тени землю,
лежали врастяжку. Когда кто-нибудь, проходя мимо, свистал им,
собаки только испуганно поднимали головы с мутно-красными
от сна глазами, потом опять растягивались.
Это крыльцо уж давно грозило обрушиться и похоронить под
своими развалинами случайных постояльцев. Да и весь домик с
отставшими от старых рам стеклами в его трех окошечках и
расшатавшиеся ступеньки крыльца говорили о полной немощи
своей хозяйки.
Ветхость домика и ветхость самой хозяйки отпугивали
дачников, и в то время, как все дачи в деревне разбирались, у
Поликарповны большею частью оставалась свободной ее