Страница 105 из 120
прорванным воротом сорочки,– тоже мало приятного.
Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности,
какое у нее было вначале.
А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое
оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно
одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером,
что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.
Ужаснее всего – эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно,
не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла
всякую непосредственность и не могла уже взять простой и
естественный тон.
Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.
И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.
Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и
мысленно говорила:
406
«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».
«Ведь вот хоть эта Настя,– подумала она,– ведь она же
прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры,
и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при
виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он
заметил ее взгляд».
И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд
прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер
локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у
него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в
хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.
Ну, что за пустяки – пепельница! Разве он не ронял
пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве
тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь
значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у
него все члены – руки и ноги – одеревянели, точно скованные. И
если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-
нибудь свалит.
V
Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный
тон нежности, а у него – та спокойная с горькой иронией
улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.
Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить
его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она
вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей
для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей
пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему
деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в
тот момент, когда так неловко пересекся разговор,– это значило:
бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что
тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как
нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой
портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у
дешевых и иметь скверную вещь.
После этого многообещающего предисловия пойти и взять
обратно было невозможно.
Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить
подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у
407
нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится
просить отсрочки.
Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать
пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно.
А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость
знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже
невозможно.
И она несколько секунд не находила о чем говорить, и
мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть
дольше молча, Лиза сказала:
– Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с
собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их
бросать по ресторанам.
Почему она сказала про деньги и про то, что работает с утра
до вечера, она сама как следует не поняла.
Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе
на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела
его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким
искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее
самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела,
смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь
остался человек таким же, как и был – человеком высокой
душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих
ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.
Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в
ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь
чистого человека. И кроме того,– сознание, что она своими
руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто
знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не
нужна,– в его лице она будет иметь верного друга, на груди
которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя
ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее
нет на свете ни единой души близкой.
Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей
придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых
три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол
судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее
мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.
А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все
деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно
платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже
408
не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с
ним.
Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и
рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем,
что может пожаловаться на горькую судьбу единственно
близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.
Лиза вспомнила, что она еще не предложила ему закусить. И
когда он взял вазочку с икрой и стал накладывать себе на
тарелку серебряной лопаточкой, его красные руки дрожали,– то
ли от слабости, то ли от хождения по морозу без перчаток; а
может быть, оттого, что он голоден и давно не видел этих вещей.
Лиза поймала себя на том, что ей почему-то неприятно
видеть это дрожание красных рук, и когда она представила себе,
как возможность, жизнь с ним в одной комнате, когда придется
спать в одной постели,– легкое содрогание пробежало у нее по
спине, и она почувствовала, что это невозможно.
Болховитинов занялся едой, а она смотрела на него с
чувством какого-то неприятного любопытства, с каким смотрят
на голодного человека, когда он молча и торопливо ест, и была
довольна, что он перестал говорить о своей бедности и ей не
нужно было выражать сожаление по отношению к нему и
негодование по отношению к его знакомым. Тем более, что раз
она выражает негодование, это обязывает ее сейчас же, сию
минуту, что бы ни подумала о ней важная портниха, поступить
совсем иначе, чем его знакомые, то есть дать ему эти сто рублей
и взять его немедленно к себе.
Когда она налила в высокие тонкие рюмки ликер, который
они когда-то пили в Париже и который был подан с тем, чтобы
воскресить в их памяти давно ушедшее прошлое, она
почувствовала, что воскрешать минувшее с человеком, у
которого красные руки, да еще при этом дрожат, да сорочка
худая, – несколько странно.
Выпили они молча. Причем Болховитинов отпивал по
маленькому глоточку и после каждого глотка смотрел на рюмку
и покачивал головой.
И это ей почему-то показалось неприятно.
Когда Болховитинов выпил последний глоток, он вдруг
остановился, как будто пораженный чем-то. Посмотрел на
графинчик, потом на Лизу, и в глазах его засветилась робкая
радость и признательность
– Это.. это тот самый ликер? – спросил он.
409
И Лиза, сама не зная почему, сказала совершенно