Страница 107 из 120
хибарка.
Каждый раз наниматели, обойдя сначала домик снаружи,
говорили владелице, что они пройдут посмотреть еще другие, и
на обратном пути, вероятно, зайдут и снимут ее хибарку. Но не
было еще случая, чтобы они заходили на обратном пути.
Было только одно достоинство этого домика: это то, что он
стоял крайним от реки на высоком известковом берегу, и с его
крыльца далеко был виден каменистый загиб берега с полосой
от разлива, проточенной в известковых камнях.
И если бы на месте этой развалюшки стояла исправная
дачка, то не было бы отбоя от нанимателей.
Каждую весну у Поликарповны начиналась тревога: каждый
прохожий городского вида заставлял с силой биться ее сердце.
414
Она старалась нарочно не смотреть на него, чтобы зря не
волноваться, но ее уши против воли напряженно ждали, не
обратится ли он к ней.
II
И вот наконец счастье пришло: из города зашел какой-то
человек в серой кепке, с полуседыми волосами и в рыжеватых
сапогах с короткими обтершимися голенищами. В руках у него
были удочки, треножник и маленький чемоданчик.
– Ну-ка, бабушка, комнатку мне откомандируй,– проговорил
пришедший.
Он, не торгуясь, снял комнату за тридцать рублей в лето и
деньги тут же отдал все вперед, вынув их из старенького
кошелька с медным ободком.
Звали его Трифоном Петровичем. На вопрос хозяйки, чем он
занимается, постоялец ответил, что он художник, приехал сюда
писать картины.
После чая перед вечером он пошел на берег и долго смотрел
на реку.
Был час, когда вода в реке почти неподвижна и зеленый
луговой берег отражается в воде с зеркальной ясностью, а
молодая трава в засвежевшем майском воздухе пахнет сильнее и
над всей окрестностью разлита предвечерняя тишина.
По лицу художника и по берегу шли радуги от вечернего
солнца, отражавшегося в воде. Постояв там, он пошел домой,
поставил треножник, а на него рамку с натянутым холстом.
– Как чудесно! – говорил он, вдыхая всеми легкими тонкий
аромат яблоневого цвета, смешанный с вечерней прохладой.
Прежде в этот час звонили к вечерне, но теперь церковь была
превращена в народный дом, и только в ограде оставались по-
прежнему яблони, которые буйно цвели почти каждую весну, и с
крыльца был виден уголок этой ограды и свешивающиеся
яблоневые ветки, осыпанные крупным белым цветом.
Художник отступил шага на два от треножника и стал
примериваться, чтобы вместе с лугами и рекой захватить уголок
ограды с яблонями.
И с этого момента каждый вечер, как только тень от
противоположного берега доходила до середины реки и
вечерние радуги, отражаясь от воды, шли по столбикам
крыльца, Трифон Петрович брался за свою картину.
415
Он был уютно-веселый и простой человек; Поликарповна с
первого же дня привыкла к нему, как к своему, и даже скучала,
когда он с удочками уходил на реку и его сгорбленная фигура,
видневшаяся на светлом фоне реки с поднятой вверх удочкой,
оставалась в полной неподвижности до самой темноты.
Один раз, походив около домика, Трифон Петрович сказал:
– Мне все равно сейчас делать нечего, дай-ка я поправлю
тебе крыльцо.
– Спасибо, родимый, если милость твоя будет,– ответила
старушка.
И Трифон Петрович все время, свободное от писания
картины, стал проводить за поправкой крыльца, а когда кончил
его, осмотрел и тоже перечинил все рамы, поправил даже
балясник и сделал калиточку.
– Чудно мне что-то,– сказала один раз Поликарповна,–
пришел ты, снял комнату, даже не поторговался, а теперь
крыльцо мне чинишь, будто ты и не чужой человек мне.
– А что ж, неужто все только на деньги считать? Я вот тебе
поправлю, а ты потом вспомнишь обо мне, вот мы и квиты,–
сказал он, засмеявшись.
– Теперь, милый, такой народ пошел, что задаром никто
рукой не пошевельнет. Вон церковь-то закрыли, о боге да и о
душе теперь не думают, только для брюха и живут. Да смотрят,
как бы что друг у дружки из рук вырвать.
– Ну, нам с тобой делить нечего: оба нищие и оба старые,
нам только друг за дружку держаться,– говорил Трифон
Петрович, обтирая кисть о халат и снова и снова переделывая
нарисованные цветы.
– Что ты все поправляешь-то, батюшка?
– Никак не могу поймать... чтобы цвет был белый и чистый.
– Да ведь он и так у тебя чистый.
– Нет, все не то, надо, чтобы как живое было, вот чего
добиваюсь.
Старушка помолчала, потом сказала:
– Ну, прямо я с тобой, как с родной душой.
– Ну, вот и хорошо.
Поликарповна всем в деревне рассказывала, какого хорошего
человека ей бог послал. И в самом деле, постоялец, помимо
того, что даром поправлял ей ее домишко, к тому же был такой
ласковый, нетребовательный, что на него не приходилось
тратить ни сил, ни времени. За водой в колодец для самовара он
416
не позволял старушке ходить и носил воду сам. Когда ездил в
город, то всегда привозил ей гостинцев – конфеток, вареньица. А
по вечерам долго сидел с ней на крыльце за чаем, и они,
поглядывая на далекие луга, мирно разговаривали.
– Прямо с тобой душа отошла,– говорила Поликарповна,– а
то уж в людей вера пропадать стала.
– Вера в человека – это самая большая вещь,– отзывался
Трифон Петрович.– Когда эта вера пропадает, тогда жить нельзя.
III
Один раз Трифон Петрович уехал в город, а Поликарповна,
убравшись, сидела на крылечке. Подошел к ней проходивший
мимо Нефедка, сапожник, ничтожный, дрянной человечишко,
известный пьяница и кляузник. Он несколько раз видел Трифона
Петровича за работой и теперь, сев на ступеньку крыльца, завел
разговор на ту тему, зачем это ей постоялец задаром крыльцо
чинит. Поликарповна попробовала было сказать, что человек
хороший, вот и чинит. Но Нефедка на это только как-то
нехорошо усмехнулся, так что у Поликарповны даже тревожно
перевернулось сердце.
– Уж какую-нибудь он под тебя дулю подведет, либо из платы
за квартиру вычтет, либо еще что-нибудь. Какой же человек
будет без всякой выгоды для другого стараться.
– Деньги он мне все вперед уж отдал.
– Отдал? Ну, значит, еще что-нибудь. Нешто обо всем
догадаешься. Вон он работает по вечерам, а теперь насчет этого
строго, охрана труда и все такое...
– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову,– сказала с гневом
Поликарповна,– нечего на хорошего человека каркать.
Нефедка ушел, Поликарповна плюнула даже ему вслед и,
утерев рот, перекрестилась как от искушения. Она думала о том,
какую же мысль может таить Трифон Петрович против нее? А
потом даже рассердилась на себя, что из-за слов ничтожного
человека хоть на минуту допустила какое-то сомнение в
хорошем человеке.
Трифон Петрович вернулся перед вечером, старушка так и
вскинулась навстречу к нему от радости. Ей хотелось быть с
ним еще ласковее, потому что она как бы чувствовала за собой
какую-то вину в том, что хоть на минуту задумалась о словах
417
Нефедки. Трифон Петрович взялся за свою картину, она села на
ступеньку и совсем успокоилась.
– Я там в городе всем порассказал, как у вас тут хорошо:
теперь хозяйки не отобьются от постояльцев, у меня рука
легкая.
Но когда после захода солнца он попросил топорик, у
Поликарповны тревожно екнуло сердце, и она стала уговаривать
его, чтобы он отдохнул, что уже поздно. Причем лицо у нее,
когда она говорила это, было растерянное и испуганное.
А когда легла спать, то в голову, прогоняя сон, лезли одни и
те же мысли: чего можно ожидать? Ведь все деньги получены
сполна. Конечно, ничего. И когда она убеждалась, что ничего