Страница 16 из 155
Ведь что же у нас получилось? Мы и не поссорились и не разошлись, а как–то оттолкнулись друг от друга. И как я ни крепился, а на сердце — двулапый якорь… Все думаю: как встречусь с ней после рейса? Как в глаза буду смотреть? Что скажу?
Нехорошо было мне. Сейчас все это, вероятно, выглядит смешно, а тогда я мучился, терзался, пока шел на корабль. Но стоило мне ступить на сходню и услышать шепот: «Кэп идет», — все мои волнения как рукой сняты.
Корабль был надраен. Все блестело, даже красную полоску на трубе подновили. Боцман у меня — поискать такого!
Я объявил морские вахты и прошел к себе. Я не знал, что через час мне придется распрощаться с моим «трамваем» и с командой, к которой успел уже привыкнуть,
В салоне меня ждали Плужник и начальник отдела кадров Морфлота, мой дружок по мореходке, тоже капитан дальнего плавания, Костюк. Слыхали, может быть? Нет? Мировой капитан! Он славился здесь раньше. Долго плавал на сторожевиках и здорово с браконьерами управлялся. Американцы и японцы хорошо помнят его! Из–за острого ревматизма списался на берег. Словом, сидят эти хрычи, трубки сосут и, как старые бабы, судачат.
Ну-с, когда я вошел, встали и начали разводить бодягу, как самые опытные сваты. А мы, дескать, к тебе в гости да посмотреть, как ты тут живешь. Одним словом, знали, бродяги, когда прийти, попали под настроение.
Пришлось достать бутылочку. Чокнулись. Плужник прищурился и говорит:
— Выпьем за блаженной памяти капитана Кирибеева…
Я чуть рюмку не выронил.
— Вы что, — говорю, — с ума сошли?!
А Костюк в тон Плужнику:
— Да, хороший был капитан. Так уходят от нас лучшие люди.
Я не выдержал, схватил за плечи Костюка:
— А ну, брось ломать комедию! Говори, зачем пришли?
Костюк залился смехом, а Плужник и глазом не повел.
— В истории, — говорит, — бывали уже такие случаи, когда человек из–за личного счастья переставал служить идее, забывал о народе, и в конечном счете это вело его к гибели.
Я рассвирепел.
— Да говорите же наконец, в чем дело?
Костюк подмигнул Плужнику:
— Разъясни ему, Сергей Александрович.
Плужник покачал головой:
— Эх, Степан, Степан, до чего же ты опустился…
Я встал из–за стола и говорю:
— Вот что, друзья! Вы можете оставаться в салоне и продолжать беседу, а мне некогда, я объявил морские вахты, пора на мостик.
Костюк быстро вскочил и загородил мне дорогу.
— Стоп, Степан! — сказал он. — Садись… Мы тоже к тебе по делу, а не затем, чтобы воздух языками драить.
Я сел.
— Слушай, Степан. Сергей Александрович заходил к тебе домой поговорить по делу, но не удалось…
Я не утерпел:
— К чему ты клонишь, Александр Остапыч?
— К чему клоню?.. А вот к чему: хватит тебе, Степан, воду толочь между Приморском и Хакодате. Ты не старик. Ты молодой, полный сил. Тебе ли каждую неделю дома ночевать? Помнишь мореходку? Помнишь, как мы клялись жизнь отдать на служение родине, пронести ее морской флаг по всем широтам, не успокаиваться до тех пор, пока не будут открыты все фарватеры… Помнишь? Или ты отступил от клятвы?
Мне живо вспомнились те годы, когда после окончания мореходки мы вышли на шверботе в Даурский залив и там, у Амбобозы, принесли торжественную клятву.
Я кивнул. Плужник и Костюк переглянулись.
Плужник сказал:
— Мы другого и не ждали от тебя, Степан.
Костюк наполнил бокалы.
— Выпьем за дружбу, за нашу клятву, за молодость в зрелом возрасте!
Когда мы поставили на стол пустые бокалы, Плужник положил руку мне на плечо:
— Вот что, старина, придется тебе расстаться с твоим «трамваем». Предлагаю любой из трех китобойцев… Как ты смотришь на это?
Я задумался, а Плужник продолжал:
— Дело для нашей страны новое, с большим будущим, и мы с тобой первыми проложим пути в океане.
Я закурил трубку.
— Что же молчишь, Степан? — спросил Костюк. — Это мне надо было раздумывать, не разбазариваю ли я свои кадры. Но я отпускаю тебя потому, что гонять твою старую калошу по этой дороге может и старичок и безусый юнец, а у Сергея дело новое и, можно сказать, всесоюзное… Ты же сам киснешь тут, а мы знаем — ты любишь живое дело. Может, ты уже начал ракушками обрастать?
Я встал, прошелся по салону и решил, что тянуть тут нечего.
— Что же… Кому, товарищ Костюк, прикажете сдать командование судном?
Как только я сказал это, хрычи засияли, будто медяшка на компасе.
В течение дня я передал документы и принял новый корабль. Плужник сам показывал мне китобоец и китоматку.
Вечером все собрались у меня. Откровенно говоря, я побаивался идти домой. Но Лариса и виду не подала. Она пела, танцевала, и можно было подумать, что в доме полный порядок. Но когда мы проводили гостей, Лариса сразу же ушла в спальню и захлопнула дверь. Через дверь крикнула:
— Стели себе в столовой!
Я долго не мог уснуть. «Что же у нас происходит? — думал я. — Почему наши отношения так изменились? Очевидно, я что–то недоучел, в чем–то был виноват. Но в чем же?»
Флотилия срочно готовилась к выходу в Берингово море, и я целыми днями пропадал на корабле, домой приходил только ночевать. Я замечал, что с Ларисой творится что–то неладное, томится она и чего–то недоговаривает. Но не обращал на это внимания. Я думал: «Чего ей не хватает? Дом — полная чаша, я люблю ее. Чего же еще желать? Скучно одной оставаться? Верно, не весело. Но что же делать? У всех моряков так: дома день–два, а в море месяцы». Надо было терпеть. Но вот терпеть–то она и не умела…
Понимаю, что вы хотите сказать, профессор, конечно, нужно было заняться ею. Но скажите: смогли бы вы заняться воспитанием человека, которого безотчетно или, попросту говоря, слепо любите? Трудно? Ведь в том, кого слепо любят, недостатков не видят или стараются не замечать их. Вот и я так. Я считал ее оригинальной. Оно, в сущности, так и было. Вспомните–ка, как мы познакомились в Крыму, потом плавание через южную Атлантику, первые дни в Приморске… Попробуйте найти человека, которому не понравилась бы такая женщина?!
Теперь–то я понимаю, что весь аврал у нас в доме был из–за того, что мы по–разному относились к жизни. Она не понимала, что происходит вокруг, не понимала, что нэп давно кончился, что люди поднимались на большую волну. А ей, видите ли, было скучно слушать мои разговоры с китобоями о графиках, планах, маршруте флотилии, якорных стоянках и так далее.
Вот и получилась у нас ерунда…
Китобойная флотилия простояла в Приморске два месяца, готовясь к промыслу. За это время и выросла гора, которая теперь разделяет нас.
Последние слова Кирибеев произнес с расстановкой, затем умолк, занявшись чисткой трубки.
— Как вы можете столько курить? — спросил я.
Он махнул рукой…
— Не чувствую вреда от курения… Так вот, за то время, пока мы стояли в Приморске, готовясь к выходу на промысел, и началось все. Я уж сейчас не помню, по какому поводу, но, словом, получилась у нас опять какая–то петрушка… На людях мы мирились, а как только оставались одни, Лариса становилась немой, как якорь. Я тоже держался, не хотел поддаваться.
Спали мы врозь: я в столовой, Лариса в спальне. Засыпая, думал: как все у нас неладно идет! Мне нужно уходить на промысел, а дома ералаш…
Сейчас я понимаю, что у нас с самого начала все глупо получилось. Ну что тогда, в Крыму, мы знали друг о друге? Ничего. Да и знать ничего не хотели. Как сумасшедшие, кинулись мы друг другу навстречу, был какой–то порыв, ну, там еще природа… А ведь только та любовь сильна, где есть уважение друг к другу. Прежде всего в человеке надо ценить его благородство, красоту ума и сердца, справедливость и волю. Это самая истинная и прочная любовь.
Была ли она у нас? Я люблю Ларису, люблю ее и сейчас, искренне, горячо. Любила ли она меня?.. Как вам сказать, и да и нет. Но тогда я об этом так не думал — просто у меня было неспокойно на сердце, когда я приходил домой, где чувствовал себя как в нетопленной каюте. А на китобойце мне было вполне хорошо — я был занят по горло: вместе с командой с утра и до ночи не вылезал из машинного отделения. Я не принадлежу к тому сорту капитанов, которые считают: «Мое дело — мостик, а машина — дело механика».