Неоконченный полет (сборник)

— Когда меня назначили бригадиром, аж испугалась: да кто ж меня, жинку, послушает? Какой я командир? Сперва бывало всякое, потом научилась ходить следом за своим нарядом, за своим словом и требовать дисциплины и столковалась со всеми. Люди убедились, что я не забыла, как трудно отдавать силы на бессмысленное распоряжение и как радостно утомиться на необходимой, приятной работе.

В нашей бригаде, как и повсюду, вспашка, посев, культивация, удобрения, уборка урожая — все лежит на моторах тракторов и машин, на плечах мужчин. К кусту растения, к каждому рядку нужны женские руки. Когда наступает горячая пора ухода за посевами, мне приходится иногда и по дворам походить, с людьми поговорить. У меня с ними прямые и честные отношения. Если увижу, что кто лодырничает, уклоняется от работы, такому скажу правду в глаза. Надо, чтобы каждый знал, какого о нем мнения и коллектив, и руководитель. Надо! Есть же такие хитруны, которые торопятся всех задобрить, со всеми быть в ладу, а к работе не очень прытки.

И закончила Ганна Григорьевна воспоминанием о Болгарии, куда недавно ездила с делегацией. Перед ней открылись великие просторы, целые страны сравнивает и сопоставляет. Ей понравилось, что в болгарском селе есть ресторан с оркестром, что по вечерам в нем хорошо развлекаются люди разного возраста. Но то, что она сказала, — лишь маленькая частица того, чем живет, что отдает людям в повседневных обходах полей, встречах с трактористами, косарями. В успешных завоеваниях, малых и больших, весь смысл ее жизни.

София Петровна Свириденко взяла со стола только что опавший лепесток увядшего мака. Не смяла его в пальцах, а расправила, нежно поглаживая, и он снова запылал.

Ей необходимо было что-то делать, она волновалась, говоря о себе. Подняла волевое лицо и посмотрела прямо, далеко.

Я замечал: так смотрят на мир и на себя люди твердых и созревших убеждений, чьи мысли и выводы порождены активной, отважной жизнью.

— Расскажите, София Петровна, о себе все, что помните, все. У вас есть на это право. То, что вы сделали для всех, что вытерпели в грозное лихолетье, не каждой женщине под силу. Золотая Звезда Героя Труда озаряет вас.

— Мы гнали коров через Киев. Уже слышалась стрельба, наверху беспрерывно гудели самолеты, по городу проезжали только военные машины с красноармейцами. А окна повсюду бумажными полосами перекрещены. И так грустно было, так тяжко смотреть на все, куда ни глянешь. А мы гоним стадо коров через весь Киев, к мосту на Дарницу.

А каких коров гнали! Племенных, рекордисток по надоям молока. Как вспоминаю, мне и до сих пор жаль моей Юрты. Она шла последней, будто боялась меня потерять, или, может, я тогда не отходила от нее, так как вырастила ее из телушки. Привыкла она ко мне, как, дитя, и я к ней. Целыми днями, годами я около скота, около своих коровок, — разве не научишься понимать их, а они тебя?

Гоним, спасаем скот... Своей Юрте я на рога узелок с едой повесила. Несет она и, если где-нибудь раздастся сильный выстрел, если машина прогремит, каждый раз на меня посмотрит. Я рядом — и идет дальше.

В Дарнице нас послали на Бровары.

Пригнали стадо уже к Остру, когда впереди, на шоссе, произошел бой. Завернули мы скот к селу и узнали тут, что дальше пути нету. Там уже немец. Сдали коров в колхоз, и нас отпустили домой. Подошла я к ограде. Юрта словно только и ждала меня. Увидела, пробилась к моим, рукам. Глажу ее, как каждый день делала, а меня жалость душит, такая тяжкая, что...

Уже были за селом, вдруг слышу — ревет моя Юрта! Оглянулась — корова бежит за нами. Бежит, как когда-то теленком следовала за мной. Как на стойбище шла мне навстречу, надеясь получить чего-нибудь вкусненького перед дойкой.

Девчата, увидев, расплакались.

Шли мы домой и вели за собой Юрту. Снова через Дарницу, через Киев, на Бородянку. Шлях не близкий, незнакомые села. В одном из них увидели скот в загоне — колхоз не выгонял свой. Там и оставили в стаде Юрту.

Вступили оккупанты — хватали девчат, хлопцев и отправляли в неметчину. Я не хотела покидать наше село. Так никакая сила и не вырвала меня из него. Двенадцать раз везли меня из Бородянки в Киев под охраной полицаев, и двенадцать раз я убегала от них.

Последний раз уже не думала, что вырвусь. По четыре человека вели нас через Киевский вокзал к поезду. Шли между двумя рядами гитлеровцев и полицаев. Они стояли один около другого плотной стеной. У меня на груди дощечка. Сердце мое бьется под ней, бунтует. Я глядь сюда, глядь туда — и решила: вот тут, на перроне. Нагнулась, дернула дощечку, она упала под ноги. Руки ладонями положила на грудь. Сердце мое вот-вот выпрыгнет. Дошли до оркестра. Тут гремит музыка, охранники на дирижера засматриваются. Я шмыгнула между двумя — и в толпу. Поднялся шум, крик, кто-то отдает команду, а марш все заглушает. Не отважились, должно быть, портить парад, не очень меня и преследовали. Убежала!.. Скрывалась по селам, аж пока не пришли наши.

Ну, теперь все повернется — фермы, работа, надои, песни. Радовались девчата. Оно и восстанавливалось, да не сразу. Сперва поехала наша молодежь на Донбасс, шахты оживлять.

Если бы сегодня я поехала на Первомайку, то узнала бы людей, а они — меня. Мы целую неделю вытаскивали из шахты убитых, пока до угля добрались. Матери, братья, сестры вокруг. Потом уголь выдавали «на-гора» — это так по-шахтерскому говорят. И бородянские девчата с «шахтерками» на груди под музыку поднимались из забоев, давали рекорды.

Год проработала я там. А как услышала, что войне конец, село словно сотней рук потащило меня домой. Как представлю себе нашу ферму, девчат с подойниками, ветер будто веет тебе в лицо туманятся очи.

Вернулась домой, в село Небрат, и застала пустую хату: мать померла, брат на фронте убит. Осталась я одна. Увиделась в Бородянке с подругой, она в колхозе имени Ленина заведовала фермой. «Перебирайся к нам, поставлю дояркой». Некого было мне оставлять в Небрате, и пошла в Бородянку.

Как раз колхоз скупал по базарам породистых и просто хороших коров. Вспомнила я про свою Юрту. Хоть бы, думаю, не ее, а уж телушку от нее приобрести. Поехали туда, где ее оставили, привели двух телок, назвали Фиалкой и Розетой. Вижу — из них дело будет. Потом сохранили от них телят, потом еще одно потомство. Так я подобрала себе группу. Появились у меня Радуга, Роза, Фанелька, Фигурка, Ракета.

Счастливее меня не было, пожалуй, на свете. Что любила, о чем мечтала — все возвернулось. И работала много, себя не жалела. Молоко, как известно, в кормах, в уходе за коровами, в твоих руках. Первый год я получила полторы тонны молока на корову, потом две, три и наконец — шесть тысяч семьсот восемьдесят килограммов! Дойти до них было нелегко. Но только это был мой шлях, избранный самой для себя, и я не остановилась на полдороге. Этот путь был для меня не тяжким, не каменной горой, а шляхом. Я сама его себе стелила.

Повезли моих коров в Москву, на Всесоюзную выставку, в специально оборудованном для них вагоне. Проехали Киев, дальше железная дорога пробегала вдоль дороги, по которой гнала я когда-то свою Юрту. Гляжу за окно, припоминаю все, припоминаю, радуюсь и плачу.

На выставке мою Ракету признали чемпионкой. По коврам ее провели через весь демонстрационный зал. Вручили мне диплом, и я с Ракетой прошла почетный круг.

Заслуженный плотник

Хозяйственный двор колхоза заставлен разными сельскохозяйственными орудиями и машинами. Мы с Иваном Иосифовичем мигом обошли дощатые навесы и очутились в хранилище древних ремесел — в столярной. Тут работал бородянский старожил Гаврило Дорошович Нездолий.

Эту фамилию я записал в свой блокнот еще в музее. Там на одном из стендов бросилось в глаза сохранившееся почти новое «Свидетельство № 29199» от 1939 года, выданное участнику Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Нездолию Г. Д., бригадиру бородянского колхоза имени Ленина, который в то лето взял на площади 38 гектар по 172 центнера картофеля с каждого гектара!