Страница 38 из 135
по-разному. И в этом, должно быть, суть, главное. Иначе было
бы однообразно и невыносимо скучно.
Он говорил, говорил, не давая мне слова вставить, чтобы
возразить или согласиться. Он умел из необычных, красивых и
громких слов плести запутанный, затейливый, искусный узор
мыслей, в которых как-то странно и удивительно уживались
рядом самые крайние противоречия; и стоило вставить или
вынуть хотя б одно слово или взглянуть как-нибудь с другой
стороны, как смысл его фраз менялся, появлялись новые
оттенки, полунамеки, пунктиры. Он щедро, но, как правило, не
грубо, а тонко осыпал меня комплиментами, объяснялся в
своей любви ко мне, вздыхал, рисовал перспективы нашего
будущего семейного счастья. Говорил искренне, - во всяком
случае, ни в голосе, ни в жестах, ни тем более в словах его я
не могла, как ни старалась, уловить фальши или притворства.
Правда, это касалось только его чувств. Потому что в другом...
В другом было два Дубавина, два совершенно разных
человека: один из них говорил языком высокой и чистой
поэзии, другой - языком презренной прозы. Один был готов
жить и умереть в прекрасном Заполярье, другой ненавидел
этот край. Один был бескорыстен и щедр, другой мелочен и
жаден. А может, это мне только казалось. Может, я в самом
деле не поняла и не сумела разобраться в этой сложной
натуре, не имея достаточного опыта. Новоселищев был весь
как на ладони со всеми своими плюсами и минусами. Марат уж
никак не был сложной натурой. А Дубавин... Я даже не могу
сказать, нравился ли он мне. С ним, как он сам выразился,
было уютно и свободно. Он много знал и умел интересно
рассказывать. Регулярно читал журналы "Новый мир" и
"Иностранную литературу". Из современных писателей
признавал лишь Лиона Фейхтвангера, Назыма Хикмета,
Арагона и Паустовского.
- Эти умеют оригинально мыслить или, во всяком
случае, сообщать то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь
интуицией, - объяснял Дубавин. - Они не назойливы и не
скучны.
Из классиков он обожал Гейне и Джека Лондона. Вообще
вкусы его состояли из странных и самых неожиданных
сочетаний. Современной музыки он не признавал, говоря
несколько снисходительно:
- Вот разве только Шостакович и Прокофьев...
Он хорошо знал и литературу и музыку, любил много
читать, судил строго и беспощадно, утверждая, что наши
литература и искусство в большом долгу перед народом, что
пока нет ничего значительного и выдающегося, достойного
эпохи. О своей специальности он не любил говорить - "это
скучно", - хотя мне хотелось знать, что собой представляет
Дубавин как ученый. Мне помнились слова председателя о
бездельниках из научно-исследовательского института.
Новоселищев, конечно, не прав, успокаивала я себя, и все же
мне хотелось знать, что дает людям деятельность целого
коллектива здешних ученых. Аркадий Остапович объяснял
мне, над какими проблемами они работают, называл темы
диссертаций научных сотрудников. И все-таки я не была
убеждена, что Новоселищев не прав на все сто процентов.
Сам Дубавин показывал мне свои статьи в специальном
научном журнале. А одна его статья была опубликована в
областной газете. И хотя называлась она "Ученые Заполярья -
народному хозяйству", прочитав ее, нельзя было сказать, что
народное хозяйство нашего края получило какую-то особенно
зримую помощь от местных ученых.
За окном быстро сгущались сумерки. Я включила
настольную лампу. Аркадий Остапович умоляюще
запротестовал:
- Не надо, Ирен, я прошу вас. Надоел электрический
свет. Лучше естественный полумрак. - Он потянулся рукой к
лампе и нажал кнопку выключателя. - Так приятней. Лучше
сядьте и расскажите, почему у вас сегодня такой растерянно-
беспокойный вид? Чем вы встревожены?
- Решительно ничем, Аркадий Остапович, это вам просто
кажется в потемках. Зажгите свет, и вы убедитесь в своей
неправоте.
- Где вы собираетесь Октябрьские праздники встречать?
- спросил он.
- Еще не думала. Наверно, дома вместе с хозяевами.
- Давайте лучше с нами. Соберутся у меня дома
товарищи наши институтские. Включим приемник, послушаем
Москву, Ленинград, запустим радиолу, потанцуем. Веселей
будет. А?
Предложение было заманчиво. До 7 ноября оставалась
ровно неделя, но Лида уже как-то говорила на эту тему,
сказала, что собираются их земляки, хотят вместо
праздновать. Пригласили и меня.
- Вообще-то меня уже пригласили, - начала я
нерешительно.
Он встревоженно подхватил:
- Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?
- Не угадали, - ответила я и сама подумала, откуда он
знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя
в поселке многие догадывались, что председатель
неравнодушен ко мне - столько внимания оказывает больнице.
- Тогда, наверно, с погранзаставы, этот молоденький
симпатичный лейтенант, - высказал новое предположение
Дубавин.
- Почему именно он? - спросила я, включая лампу,
- Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы
этого не замечаете? - ответил Аркадий Остапович,
преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о
помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: -
Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.
- Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге
всё решительно. Это вам не Одесса.
- А вам не Ленинград, - вставил он улыбаясь. И потом,
уставившись на меня томным продолжительным взглядом
поблескивающих глаз, сказал: - А вообще вам бы следовало
знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да,
ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в
зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное
преимущество - молодость, свежесть. Как говорил поэт:
"буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на
пять. - Вот именно, - засмеялась я.
- Вы не ответили на мой вопрос об Октябрьских
праздниках.
- Хозяйка меня пригласила. Вот придет она - мы и
решим, как быть.
- Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, -
предложил он с готовностью, даже не раздумывая.
- Если они примут приглашение.
- Была бы честь предложена.
Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина -
эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и
земляков. А меня "отпустила".
- Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей
будет, - советовала она. "Кавалер" Лиде понравился: -
Красивый, обходительный.
- Наверно, не одну обошел, - вставил Захар, который
придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.
- Такая наша бабья судьба, - притворно вздохнула Лида.
- Не судьба, а глупость, - бросил Захар и удалился в
свою комнату.
У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для
одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит -
начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола
институтская. Только книги и журналы собственные.
Предполагалось, что на вечер у него соберутся человек
десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор
института - уже пожилой профессор - с женой, очень
симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник - приятель
Дубавина - с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает
уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не
он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения,
притом играет слишком прямолинейно, в лоб, скверно. Но
парень компанейский. А директор - приятный человек,