Страница 31 из 135
спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с
виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то
Ульянович возьми ей да и предложи: "Оставайтесь, - говорит, -
Арина Дмитриевна, у нас на Севере. Люди здесь хорошие,
моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у
вас морская. А врачи нам очень нужны". Я тоже стала ее
упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас
остановилась - мы ей одну комнату выделили, так она и жила у
нас. Врачом работала. Всем очень нравилась - сердечная
такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете
немного.
Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо
было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни
были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода.
Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики
толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью,
несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле
чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших
размеров.
- Как ваша фамилия? - спросила меня женщина, когда
мы спустились в поселок.
- Ясенев. А что?
- Ясенев... Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина
Дмитриевна. А звать как?
- Андрей, - ответил я послушно, как школьник на уроке.
- Андрей... - вдумчиво повторила она. - Кажется, в
тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.
И снова меня охватило волнение:
- В тетради?.. Что за тетрадь?
- Да так, - уклончиво ответила женщина, должно быть
жалея, что открыла постороннему чужую тайну.
- Нет, вы, пожалуйста, говорите, - настойчиво попросил я.
- Меня это... - Я хотел сказать "интересует", но сказал
"касается". - Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства
знакомы. И фотография у ней - это моя. На Балтике
фотографировались - давным-давно.
- Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все
изменилось, а глаза вот как две капли... - продолжала она
говорить, подходя к своему дому. - Когда уезжала Арина
Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И
тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про
свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь
эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной
посылке: "Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите". Я,
грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: "Не смей,
нехорошо это", а я так думаю - что ж тут плохого? Я, может, и
не стала бы читать, только случайно увидела на одной
страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя
другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и
про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И
про вас тоже.
Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина
- теперь я знал, что ее зовут Лидой, - сказала: "Вот я и дома".
И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я
попросил разрешения зайти в дом". В сенях нам встретилась
светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими,
темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала:
"Здрасьте", вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро
за грибами.
- Это наша Машенька, - представила мать девчушку.
Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном
комнату. Пояснила:
- Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не
переставляем, все думаем, что вернется.
Обставлена комната была скромно: никелированная
кровать - мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати
вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький,
конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб,
который заменяла драпировка на металлических кольцах,
нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя
концами к стене. Две книги на окне и журнал "Нева". Здесь
жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше - и мог бы
застать ее здесь.
- Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? - спросил я
хозяйку.
- Нет, не отослала. Так получилось... - начала было она.
- Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры,
тетрадь ее, - заговорил я как можно любезнее, почти
умоляюще. - Я здесь при вас же посмотрю ее.
- Нет у меня тетради, - вполне искренне ответила
женщина.
- Как нет?.. Где ж она?
- У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не
возвращает. Я говорю, послать надо. А он говорит, сам
вышлет. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.
Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.
Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на
причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я
сидел у него на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со
своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития
чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь
обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины,
переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое
время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и
не вернул.
- А ведь ты мой должник, - сказал я, кивая на
фотографию.
- Виноват. Прошу извинить, - искренне смутился Сигеев
и даже покраснел. - Я давно приготовил для вас, только никак
не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да
боялся - затеряется еще.
Из ящика письменного стола он достал старенькую,
давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на
обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая
ее мне:
- Вот видите - в цельности и сохранности возвращаю. А
за опоздание извините.
- За просрочку полагаются проценты, - сказал я шутя. -
Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне
маленькую услугу.
Он насторожился, почти прошептал:
- Пожалуйста, я готов.
- Мне нужна тетрадь Ирины.
Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось
как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах
пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:
- Она вам писала?
- Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.
- Я обязательно вышлю, завтра же...
- Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.
- Понимаю, - послушно согласился Сигеев. - Конечно,
пошлите лучше вы.
Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины.
Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда
толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете
тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:
- Что пишет?.. Не вернется?..
Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие
влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой
мной неопределенности:
- Трудно сказать.
- А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?
- Сердце, друг мой, это дело серьезное.
У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия,
что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце:
видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза
произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали.
Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что
предпочитает сухие вина.
- Лучше чаю, - ответил я. - И знаете - нашего, флотского.
Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского.
Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:
- За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины...
Дмитриевны.
Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов,
закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не
хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то
тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на
тетрадь Ирины, говорил одно и то же:
- Хорошая она. Чудесный человек.
Других слов у него не было. Я спросил его прямо и