Страница 30 из 135
нами полярная серая мгла, в этих просторах снегами, глухими
снегами, белыми скалами наша граница легла". Правда, скалы
не были еще белыми, но я знал, что скоро они будут такими. А
еще я пел "Степь широкую", и тогда казалось, что не тундрой
иду я вдоль студеного моря, а ковыльной равниной вдоль
Волги-матушки. Пел и, честное слово, физически ощущал
южный зной - и даже пот на лбу выступил, и запах ловил я
какой-то иной, совсем не северной природы. Любил я петь "Что
ты жадно глядишь на дорогу". Перед глазами моими вилась
алая лента в богатых косах Марины. Но она исчезала вместе с
последними словами песни, не задерживаясь в памяти.
Думалось о другой - об Ирине, думалось постоянно, и я уже не
противился, не отгонял этих мыслей. И особенно здесь мне
захотелось знать, где она сейчас, что делает. Было неловко
вспоминать о нашей последней встрече: не такой она должна
была быть. Ирина мне дорога, как детство. Мне иногда
казалось, будто я знаю ее с самых детских лет, будто рос я с
ней под одной крышей и счастливыми светлыми веснами рвал
с ней первые цветы на нашем лугу над Десной и неумело, но
старательно плел для нее венок из одних одуванчиков,
золотистых, свежих и ярких, как майское солнце. Словом, я пел
свои любимые песни, те, без которых человеку вообще, а
русскому особенно невозможно было бы жить.
Наверно, с километр, не меньше, шел я вот так
пустынным берегом и пел, пока не увидел женщину. Она
глядела на море неотступным, прикованным взглядом, Должно
быть, хотела увидеть то, что невидимо для глаза, что скрыто за
дальними далями, потому что перед глазами ее ни вблизи, ни
вдали не было ни одного суденышка.
На женщине были яловые сапоги, забрызганные грязью,
короткая, но теплая, какие носят в деревнях, куртка, пуховый
платок, в руках большое ведро, полное красивых, свежих, с
сочным запахом подберезовиков. Женщине на вид было
меньше тридцати лет.
Увидев меня, она словно обрадовалась, сказала
торопливо, наверно боясь, что я пройду мимо:
- Посмотрите, разбушевалось-то как... - и повела глазами
на море. - Шторм.
- Да, штормит, - согласился я.
- А это не опасно? - спросила женщина.
- Для кого?
- Для рыбаков. Наши сейчас в море.
- Достается ребятам. Наверно, не столько тралят,
сколько травят.
Ей было не до шуток: каламбур мой она пропустила мимо
ушей, спросила так же серьезно:
- А перевернуть не может такая волна?
- Не думаю, - успокоил я. - Наши траулеры довольно
мореходны.
- - Мореходны, когда море спокойное. А когда
разгуляется... Вон в позапрошлом году так и пошел ко дну
целиком траулер со всеми людьми. И никто не спасся. - В
голосе ее звучала тревога.
- То был ураган, сейчас обычно: штормит малость.
Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий
для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то
очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.
Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие
силуэты нескольких судов, сказал:
- Вон они, должно быть ваши, возвращаются.
Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому
простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.
- Наверно, они, - подтвердила женщина.
- Так что встречайте свежими грибками, - сказал я, -
жаренными в сметане. Хороши!
- Чего другого, а этого добра хватает, - согласилась
женщина. - И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с
грибами да с морошкой живем.
- Любите собирать? - спросил я.
- Здесь-то? Не-е, здесь не интересно. Кабы лес. А то
чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у
нас на Псковщине. Пойдешь в лес - благодать одна.
- Значит, не нравится здесь?
Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня,
заговорила о другом:
- Докторша у нас жила - вот уж была истинная грибница:
страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину
большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А
сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда...
Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых
настоящий. Она у нас комнату сымала.
Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро,
изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.
- Одинокая, значит, была, - вставил я лениво.
- Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших
ухаживало - никакого внимания. На столе у нее карточка
стояла паренька одного. Я все смотрела - глазами на вас
похож. Только штатский, молоденький.
- А как ее звали? - оживился я.
- Ее-то? Арина Дмитриевна.
- Ирина?! Пряхина?! - Я готов был закричать.
- Нет, не Пряхина. Инофатьева, - спокойно поправила
женщина.
- Ну да, конечно, Инофатьева, - вырвалось у меня
торопливо-восторженно. - Она что? То есть где она? Здесь, в
Оленцах?
- Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у
нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него
слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк,
адмирал.
Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась
тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая
внимания на мою собеседницу:
- Дмитрий Федорович... так плох...
- При смерти, можно сказать, - подтвердила она и затем
спросила как-то очень просто: - А вы, часом, не родственник
ихний? Или зять, может?
- Зять?.. Нет, не зять, - машинально обронил я.
- Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже
здесь служил долгое время, потому вы знать должны.
- Да, именно. Я у него служил... - Я взял ее ведро с
грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и
попросил рассказать об Ирине.
Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:
- А глаза, ей-богу, ваши на той карточке...
Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя
рассказывала об Ирине.
- Машенька моя воспалением легких болела - в Завирухе
лежала. Ну, потом поправилась, выписали ее. Забрала я ее из
больницы уже домой ехать, а рейсового нет, запаздывает.
Маше четыре годика было, слабенькая после болезни. Сидим
мы на причале, ждем. А чего ждать? Жди, кажут, у моря
погоды. А тут Игнат Ульянович Сигеев со своим катером в
нашу сторону идет. Я говорю: "Может, возьмете с девочкой?"
Кабы одна, можно и подождать бы. Ну, взял он без слов.
Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я
Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза
печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала
молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается,
Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка
возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-
то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась.
Обещают нового прислать, да все не находят желающих ехать
в такую даль да в холод - на край света, можно сказать. Тут
серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь
вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о
наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не
понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат
Ульянович к нам спустился - это ж его каюта была. Прилег
отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не
спалось ему. Заговорил с нами. "Что ж это вы, доктор, недолго
в наших краях задержались?" Это он Арину Дмитриевну
спросил. А она покраснела, на меня поглядела смущенно.
Может, оттого, что я ей про вертихвостку так сказала. "А откуда,
- говорит, - вы знаете, что я доктор?" Нашла, о чем