Страница 162 из 207
театральной сцене. Он создавал праздничное настроение. На
душе было легко и радостно. Ююкин нас ждал к десяти часам,
но мы уснули где-то во втором часу, проспали и приехали к
нему только в одиннадцать. Уже с порога Лукич оповестил:
- Не ворчи, Игорек: проспали. А потом дело житейское -
девчонка долго марафет наводила. Я говорил: не надо,
натуральная ты еще прекрасней. Но разве их убедишь.
Я впервые была в мастерской художника. Мне все здесь
нравилось своей необычной обстановкой: обилие картин,
самовары, вазочки, тюбики красок, кисти. И посреди большой
комнаты мольберт с прикрепленным к нему листом чистого
белого картона. За мольбертом, немного в сторонке невысокий
помост, покрытый старым ковром, на помосте небольшое
кресло с резными, деревянными, покрашенными под бронзу,
подлокотничками.
- Это твой трон, милая моя королева, - сказал Лукич,
кивнув на кресло. Он по-хозяйски расхаживал по мастерской,
шарил привычным взглядом по картинам и вдруг,
остановившись у мольберта, недовольно проворчал:
- Ты все таки решил картон. Но я же просил тебя о
холсте.
535
- Так лучше, Лукич. Мы ж договорились: сделаю рисунок
углем на картоне, а на холсте композиционный портрет
маслом.
- И углем можно было на холсте, - смирительно молвил
Лукич. - Скажи, что пожадничал.
- А ты знаешь, сколько теперь стоит холст? Это тебе не
советские времена, - оправдывался Ююкин.
Пока мужчины припирались, я с интересом
рассматривала картины. Тут были и пейзажи - зимние и
летние, в которых угадывались знакомые мне по дачном
поселке Лукича и Ююкина места, и цветы, и натюрморты,
сочные, словно живые. Но особое мое внимание привлекли
женские портреты. В основном это была одна и та же женщина
- Настя, жена Игоря. Поясной портрет в пестром летнем
платье с полуобнаженными плечами и грудью с букетом
полевых цветов в руках. Другой портрет - она же в темно-
зеленом бархатном платье с глубоким вырезом, обнажившим
короткую шею и часть груди, украшенной золотой цепочкой и
янтарным кулоном, восседающая вот в этом кресле. Левая
рука оперлась в подлокотник и подбородок, правая в кольцах
свободно покоится на коленях. Взгляд задумчивый,
естественный. Этот портрет мне понравился. Мне даже
захотелось иметь именно такой. Только вот фон, какой-то
золотистый мне показался не совсем здесь уместным. Другие
же портреты той же Насти, написанные в разных позах и
одеждах, мне показались неестественными, безликими и
пустоглазыми. А большая картина, на которой была
изображена Настя, лежащая на тахте в халате, наброшенном
на обнаженное тело с кокетливой улыбкой, отдавала
фальшью.
- Ну, как тебе "Настениана"? - спросил меня Лукич, глядя
как я внимательно рассматриваю женские портреты. - Игорь,
как Рубенс - у него одна натурщица - собственная жена.
Однообразно и скучно.
- Попробуем создать "Ларисиану", может она оживит и
украсит мою женскую коллекцию, - ответил Игорь и мило
улыбнувшись, вопросительно посмотрел на меня. - Как
Лариса? Согласны?
- Ты не забывай, что Лариса не имеет столько
свободного времени, как твоя неизменная модель Анастасия, -
за меня ответил Лукич, и в голосе его я уловила ревнивые
нотки. Вдруг спросил: - Ты своих "Циников" закончил?
- В общем, да.
536
- Покажешь? - Тон Лукича дружески покровительственен.
- Эту вещицу еще никто не видел. Вы будете первыми, -
объявил Игорь и вытащил из-за шкафа большое полотно. На
нем было изображено всего две фигуры, написанные в полный
рост на золотистом фоне церковного интерьера: патриарх
Алексий-Ридигер (не путать с патриархом Алексием-
Симанским) и Борис Ельцин с лукаво потупленным взором и
свечой в руке, а патриарх, облаченный в торжественные ризы
и сверкающую драгоценными камнями митру с крестом и
тресвечником в руках. При помпезном золоченом фоне уж
очень ярко были выписаны художником характеры
персонажей: ханжество недавнего атеиста Ельцина-оборотня,
и торжествующая самоуверенность, граничащая с наглостью,
бывшего лютеранина-иноверца, а ныне православного
патриарха Веся Руси, ярого экумениста и поклонника
иудаизма. Оба ненавистники России. В девяносто третьем в
октябре с благословенья антисоветчика - патриарха,
антипатриот Ельцин расстрелял из танков законный
парламент. Долго и внимательно рассматривая эту картину
Лукич заключил:
- Ну, Игорек, я поражен и обрадован: ты сотворил
шедевр! Я очень опасался карикатуры, очень. А у тебя
получилось ядовитое, но правдивое историческое полотно.
Документ. Это посерьезнее репинского "Крестного хода". Это,
скажу тебе уровень "Боярыни Морозовой" и "Что есть истина".
Ты не смущайся, что я поставил тебя рядом с такими титанами
русской живописи, как Репин, Суриков и Ге. Ты достоин.
- Спасибо, Лукич, - смущенно ответил Игорь. - Ваше
мнение для меня очень важно. Я знаю: вы дружили с Кориным,
с Пластовым. А теперь не будем терять время - за работу.
Сегодня сделаем рисунок углем. Для начала.
Немного волнуясь, я взошла на свой "трон". Лукич, не
обращая на нас внимания, продолжал расхаживать по залу и
рассматривать картины, которые он уже не однажды видел. Он
просто старался не мешать работе художника. Игорь
определил мне позу и посоветовал не напрягаться и не делать
искусственным лицо и глаза.
- Сидите естественно и думайте о чем-нибудь хорошем,
например, о Лукиче, - сказал он, слегка улыбнувшись.
А я внимательно наблюдала за Игорем, всматривалась в
его черты лица, и постепенно открывала для себя что-то
новое, чего прежде не замечала. У него были круглые, очень
живые, подвижные глаза, которые придавали ему юные черты.
537
В них сверкали озорные искорки. Всматриваясь пристально в
меня, он щурил их, делал серьезный, озабоченный вид. В
одной руке он держал уголь, которым колдовал на картоне, в
другой обыкновенный школьный ластик, которым стирал какие-
то лишние штрихи. Стройный, подтянутый, мелколицый и
худой, он то подходил вплотную к мольберту, то отступал от
него и, щурясь смотрел то на меня, то на рисунок, который,
конечно, я не видела. У него были светлые, наверно, мягкие
волосы и очень выразительные пухлые, почти детские губы,
такие беспокойные, как глаза, пожалуй, даже страстные. Мне
он показался симпатичным парнем, несмотря на его простые,
даже неуклюжие манеры. Не отрываясь от рисунка и не
оборачиваясь, он сказал как бы между прочим:
- Лукич, чтоб вам не томиться от безделья, соизвольте
поставить на плиту чайник для будущего кофея. Если вас,
конечно, не затруднит.
Прошло около часа и я почувствовала нечто вроде
усталости. Оказывается, это совсем не просто, как я думала,
сидеть без движения и смотреть в одну точку. Лукич ушел на
кухню, поставил чайник и вернулся с тремя чашками,
блюдцами, баночкой растворимого кофе и сахарницей. Все он
это поставил на стол и обратился к Игорю:
- Ты, Игорек, что-то сегодня в молчальники играешь? "Не
узнаю Григория Грязнова". Ты бы Ларису просветил, о
художниках что-нибудь рассказал. О каком-нибудь Пикассо.
- О Пикассо? Хорошо, извольте. Вы слышали о
Женевьене?
- Женева - это город. А Женевьена - может пригород, -
ответил Лукич.
- А вы, Лариса? - Я отрицательно замотала головой,
боясь потерять позу.
- Женевьена - это возлюбленная престарелого Пикассо.
Она была моложе его почти на пятьдесят лет. Это когда Пабло