Страница 69 из 216
тогда Александр Владимирович, глядя весело, доверчиво,
словно они были давнишние знакомые.
Кузьма ответил, почему-то обрадовавшись:
- У себя в деревне. Это когда я секретарем сельсовета
работал. - И засмущался последней фразы своей: "К чему
такое ввернул? Еще подумает, что хвастаюсь". Хотя своей
секретарской должностью он гордился.
- У вас большая семья?
- Семья? - удивился вопросу Акулов. - Мама да я. Да еще
старшая сестра, но она замужняя, свою семью имеет.
- А ваш отец?
Гоголев так посмотрел на Кузьму, будто был не просто
знаком, а дружен с его отцом. И Кузьма обстоятельно
рассказал. А вскоре - это уже когда Гоголев взял его к себе в
ординарцы - комиссар стал для Акулова отцом. Так считал
Кузьма, не знавший до этого отцовской ласки. Он был предан
своему начальнику и боготворил его. В Гоголеве он видел
одного из тех людей, о которых много читал. А книги он любил.
Акулов никогда не сетовал на свою судьбу, жил "как все",
со своими радостями и печалями, с тревогами и надеждами, с
сомнениями и мечтой. А главное, что жизнь его в последние
два года перед призывом в армию слилась с жизнью,
интересами и заботами односельчан так, что для личного,
своего не оставалось места. Секретарь сельского Совета - это
вам не просто какой-то чиновник, который знает "от" и "до", это
деятель государственный, представитель советской власти.
Так понимал свое место в жизни Кузьма Акулов, дорожил этим
местом и гордился. Его как-то не очень беспокоили такие
мелочи, как нехватка лишней копейки в кармане, чтоб купить
новые сапоги или рубаху, что не всегда он был сыт и курил
самые дешевые папиросы, что часто приходилось недосыпать
и не всегда у него была возможность пособить нуждающимся.
Не в этом ведь главное. Главное в идее, в которую он верил и
которую исповедовал, главное в том, что трудности эти -
временные, что завтра будет все иным, настанет светлый
день, придет та жизнь, за которую ходил в жаркие атаки его
отец. И вот теперь, сидя в немецком танке, он пытался
представить себе ту жизнь, что придет после победы над
фашизмом. А то, что мы победим, для Акулова было
бесспорным. Эту веру в победу внушил ему Гоголев. Конечно,
было обидно, что нет у Кузьмы сына, чтобы мог продолжать
дело отца и деда; на нем, на Кузьме, кончится акуловский род.
Но у сестры, у Даши, двое ребятишек, им жить в той будущей,
новой и какой-то несказанно прекрасной жизни, за которую
столько народу полегло даже вот здесь, на Бородинском поле.
Ему казалось, что грядущая послевоенная жизнь будет светлой
и справедливой, что люди, прошедшие через огонь, муки и
страдания войны, научатся ценить добро и ненавидеть зло,
что они будут добрее и чище, что это будет совершенно новое
племя, свободное от язв и пятен старого капиталистического
мира, что солдаты, вернувшиеся домой, будут вечно помнить о
своих однополчанах, принявших смерть во имя спасения своих
ближних, Отечества своего. Что дети солдат, живых и мертвых,
в память отцов своих построят общество справедливости,
добра и красоты, общество, достойное славы, подвига и
мечты.
Кузьма Акулов верил, что между людьми сегодняшнего
дня, его современниками и товарищами, и теми, кто будет жить
после победы, лежит четкая черта, та определенная, ясная
грань, которая отделяет мир от войны. Эта грань ему
представлялась рекой из крови, слез и страданий лучших
людей, ибо он считал, что на войне погибают лучшие, самые
честные и порядочные, самые смелые и отважные. И эту
грань, по мнению Акулова, не смеют перешагнуть
недостойные. Всяческая нечисть, людские отбросы,
карьеристы, авантюристы, жулье, хапуги, эгоисты, лжецы - вся
эта дрянь должна остаться за гранью нового, послевоенного
мира, где будут торжествовать добро, справедливость,
нравственная и физическая красота. Ему казалось, что после
войны немыслимы фальшь, лицемерие, цинизм и карьеризм,
воровство и хулиганство и все то, что досталось советской
власти от царского прошлого, а главное, считал он, исчезнет
эгоизм, себялюбие, своекорыстие, среди граждан высокой
сознательности и достоинства будет главенствовать дух
коллективизма, товарищества и братства.
Еще со школьных лет в нем родился и на всю жизнь
окреп простой и ясный жизненный принцип: не прятаться от
трудностей, не строить свое благополучие за счет других. "Чем
я хуже других" или "Чем я лучше других" - стало его житейской
философией. И в конечном счете все это привело его в танк.
В его усталой, но ясной голове мысли текли медленно и
плавно, а вместе с ними незаметно, воровски подкрадывался
сон. Он не отгонял его и не боялся. Впереди была длинная
ночь, а исполнить свой замысел, свой последний долг он не
мог в темноте. Он хотел ясно видеть своих врагов и знал, что
все произойдет утром или днем. Согревшись собственным
дыханием, он уснул и спал без сновидений несколько часов
кряду.Генерал Штейнборн и доктор Гальвиц прибыли в
деревню Бородино с восходом солнца. Поток автомашин всех
видов и назначений, бронетранспортеров, танков и мотоциклов
направлялся по дороге на Можайск, уже занятый фашистскими
войсками. На косогоре у белой церкви солдаты жгли костер, и
дым от него черными клубами уходил высоко в морозное небо.
На обочину шоссе у сожженного моста через Колочь они
вышли из машины. Гальвиц достал из полевой сумки альбом
фотографий и схему расположения памятников на
Бородинском поле, быстро "привязал" ее к местности. Генерал
поднял меховой воротник - крепенький морозец щипал уши, -
вскинул к глазам бинокль и посмотрел в сторону Семеновского.
На белом заснеженном поле среди увенчанных крестами и
орлами обелисков безжизненно чернели подбитые и
сожженные танки, тоже разрисованные крестами. Их соседство
с обелисками порождало у Штейнборна неприятные чувства:
картина эта казалась ему неестественной, нарочитой. Не
отнимая от глаз бинокля, генерал спросил:
- Вилли, почему так много памятников? Это кладбище,
что ли?
- В известном смысле - да, Курт, старое воинское
кладбище. Впрочем, и новое. Здесь русские проиграли битву
французам.
Генерал хотел сказать, что история повторяется, но вид
сгоревших танков среди обелисков и многозначительная фраза
Гальвица о новом кладбище его смущали, и он сказал с
иронией:
- А потом, Вилли, Наполеон занял Москву. .
- Был большой пожар. Москва горела несколько суток и
никто огонь не тушил. Некому было. А после - отход и гибель
великой армии, - продолжил Гальвиц и внимательно посмотрел
на генерала.
Штейнборн опустил бинокль, и взгляды их столкнулись:
полный раздумий и сомнений взгляд доктора и надменно-
саркастический взгляд генерала. Между ними произошел
мгновенный диалог без слов, сложный и тайный, острый и
ожесточенный. Продолжать его было рискованно, и генерал
сказал:
- Нет, господин доктор, история не повторится, и пожара
на этот раз не будет. Все произойдет наоборот: то, что когда-то
не сумел довершить огонь, теперь довершит вода. Так решил
фюрер - Москва будет затоплена... А сейчас - на Можайск... -
Он решительно шагнул к машине.
- Послушай, Курт, - заговорил Гальвиц, садясь в
генеральский "мерседес", - я предлагаю сделать маленький
крюк. В Можайск мы успеем. Это задержит нас всего на
полчаса. Я хочу проехать в центр Бородинского поля и
сфотографировать тебя на командном пункте Наполеона. Там