Страница 67 из 216
большая Синица, только посветлей, дымчатой окраски. А это
красавицы. Более забавных и красивых я не знаю в наших
подмосковных лесах. Обратите внимание, как расписан ее
длинный тонкий хвост. А эта пушистая маленькая белая
головка, клюв-гвоздик и глаз-маковка. Ну просто как из сказки!
- Никогда таких не видел. В первый раз вот довелось. И
где? На фронте. И в какой день... - сказал Полосухин, любуясь
маленькими светло-розовыми, как яблоневый цветок,
птичками.
Но... любоваться долго не пришлось. Поблизости ухнула
пушка, спугнула необыкновенных птах. Тарас Ткачук с досадой
махнул рукой:
- Э-э-эх! - и прибавил зачем-то: - Улетели. И больше не
прилетят.
- Прилетят, - со спокойной убежденностью сказал
Думчев. - Никуда не денутся, здесь их родина. А родина хоть
для человека, хоть для птицы - она одна.
Виктор Иванович одобрительно улыбнулся на его слова,
улыбнулся губами, а в глазах его, усталых и сосредоточенных,
продолжала светиться тихая грусть. О чем? О ком? Он и сам,
пожалуй, не мог бы с точностью ответить. По улетевшим
необыкновенной красоты редкостным синицам, спугнутым
орудийным выстрелом, или... Он ничего не сказал, молча
поднялся на курган, оставив сопровождающих внизу, присел на
мраморную плиту на могиле Багратиона. Он был переполнен
волнующими чувствами и тревожными, суровыми думами.
Бородинское поле! Бессмертная слава России, пантеон и
академия воинской доблести, пробитое пулями и не
меркнущее от времени вечно живое знамя! Оно стало для
Виктора Ивановича Полосухина его родиной, без которой
человек не может жить. А ведь всего неделю, только одну-
единственную неделю провел он здесь, на этом поле, и неделя
показалась вечностью, а каждый бугорок, каждый берег ручья и
речушки, каждая рощица, дорога и тропка стали для него
родными, несказанно милыми, волнующими сердце. И эти
могилы предков, и обелиски из камня и металла, что как
бессменные стражи - по всему полю...
Что-то терпкое, вяжущее подступило к горлу, защемило в
груди, и он поднялся. Мысленно произнес: "Прощай,
Бородинское поле! - и тут же поправил самого себя: - До
свидания". И на минуту прикрыл веками глаза. И именно в эту
минуту вся Россия вдруг показалась ему Бородинским полем.
Он открыл глаза, выпрямился и кивнул лейтенанту и
автоматчикам, чтобы следовали за ним, и широко зашагал к
зданию музея мимо дота, из амбразуры которого торчал ствол
тяжелого пулемета. На палевой стене полуразрушенного
здания углем головешки начертал: "Мы уходим. Но мы еще
вернемся!" Повторил вслух, с твердостью и убежденностью
глядя на своих спутников:
- Вернемся! - и поставил второй восклицательный знак.
На НП возвращался снежной целиной, все еще
охваченный размышлениями об отходе. Он искал оправдания
себе, командарму, войскам. Перед глазами маячили белые
обелиски возле его наблюдательного пункта: 7-й пехотной
дивизии и 2-й конной батареи лейб-гвардии артиллерийской
бригады. И снова мысли обращались к истории. Тогда, в
далеком восемьсот двенадцатом, русские тоже оставили
Бородинское поле, но битву здесь не проиграли, а выиграли.
Несмотря на огромные потери. А они были очень велики,
потери, как русских, так и французов. Он знал потери своей
дивизии, они были чувствительны, даже очень. Но он видел и
потери врага: на белоснежной равнине среди берез и траншей
чернели сожженные, превращенные в груды металла
немецкие танки и бронетранспортеры, автомашины и
мотоциклы. Окоченевшие трупы солдат и офицеров густо
устилали поле битвы. Еще несколько таких Бородинских
полей, и что останется от армии Бока? Верно сказал старший
лейтенант Думчев: Москва им выйдет боком. А главное -
время. Мы выиграли его, такое бесценное, нужное нам как
воздух. Вспомнились слова командарма Говорова: для нас
сейчас дорог не только каждый день, каждый час, каждая
минута. И Полосухин понимал: каждую минуту на заводах
делаются новые снаряды, каждый час - новые орудия,
минометы, "катюши", танки, самолеты. Формируются новые
полки и дивизии. Спешат с востока к Москве эшелоны,
отсчитывая стуком колес секунды, минуты, часы. 32-я дивизия
выиграла время. Значит, и битву на Бородинском поле она
выиграла.
С этой мыслью Полосухин возвратился на свой КП.
Полк Глеба Макарова оставлял Бородинское поле
вечером. Его отход прикрывал взвод автоматчиков из отряда
ополченцев и три танка. Перед самым отходом Кузьма Акулов
обратился к Глебу с просьбой разрешить ему и Елисею
Цымбареву сходить на Могилу - проститься с Александром
Владимировичем Гоголевым и Петром Цымбаревым. В
просьбе этой Макаров не нашел ничего необычного, лишь
спросил Акулова, почему он обращается к нему, а не к своему
непосредственному начальнику.
- Я знаю, что старший батальонный комиссар не
разрешит, - откровенно признался Акулов.
- Почему ты так думаешь?
- Из ревности, товарищ подполковник.
- Но я же не имею права, - сказал Глеб. - Да к тому же
там уже могут быть немцы.
- Пока их там не видно. Там наши танки. А немцы теперь
после трепки, что мы им задали, раньше утра там не появятся,
- уверенно убеждал Акулов и перевел настойчивый взгляд на
молча стоявшего в сторонке Цымбарева. Вид у Елисея был
умоляющий. Глеб вспомнил, как он подхватил на руки
смертельно раненного сына, и ему стало жалко бойца, сказал:
- Елисею я могу разрешить, а тебе, Кузьма, не имею
права.- Одному ему не с руки, - переминаясь с ноги на ногу и
сопя носом, ответил Акулов. - Да мы быстро, товарищ
подполковник. За полчаса обернемся. Ничего не случится.
Глеб всегда питал симпатию к ординарцу комиссара, а
его беззаветная преданность покойному Гоголеву была
трогательной, и он сдался, махнул рукой:
- Ну хорошо, давайте, только быстро. Да будьте
осмотрительны.
Мысль проститься с сыном Елисею подсказал Акулов, но
в вой подлинный замысел до поры до времени Цымбарева не
посвятил. А замыслил он серьезное дело, и, если б Елисей
знал о нем заранее, пожалуй, не согласился б идти с
Акуловым на братскую могилу.
Путь от Семеновского до Багратионовых флешей
недалек, они преодолели его меньше чем за четверть часа. У
могилы Гоголева в присутствии Елисея Акулов сказал
негромко и торжественно:
- Ну, Александр Владимирович, я свое слово сдержал.
Все будет, как договорились: останемся здесь, на Бородинском
поле, на веки вечные.
Вначале Цымбарев не понял смысла его слов, вернее,
по-своему, неправильно понял и, подойдя к заснеженному
холмику братской могилы, так же, как и Акулов, заговорил
вполголоса:
- Я вот тоже, Петруша, пришел к тебе проститься. Мы
уходим отседова. Ты уж прости нас - приказ такой. Да и
ненадолго - скоро вернемся. А ежели не судьба мне выпадет,
ежели в живых не буду, то тем паче с тобой там повстречаемся.
А матери я отписал. И командир ей про тебя написал, какой ты
герой был... - и простонал что-то невнятное.
Больше говорить он не мог. Акулов решительно взял его
под локоть и сказал повелительно:
- Ну будет. Нам пора. Немчура рядом - услышат, и тогда
всей задумке конец.
Акулов, съежившись, мелкой, но спорой трусцой подался
не на Семеновское, откуда они пришли, а в другую сторону.
- А ты какой дорогой хочешь? - недоумевая, спросил
Елисей. - Разве так, ближе?
- Может, и не ближе, да и ненамного дальше, -
повелительно сказал Акулов, продолжая поторапливаться. -
Только я тебе хочу одно дело показать. Тут рядышком. - И