Страница 63 из 216
князь Багратион на белом коне. Скажи, что в бою я не
опозорил наших предков.
Глеб вопросительно смотрел на своего адъютанта. Тот
улыбнулся как-то неловко и перевел:
- Шария просит передать его родителям, что он не
опозорит в бою имя героев Бородино.
- Мы все присоединяемся к Шалве, - быстро заговорил
Экимян, - будем достойными наследниками боевой славы
Кутузова, Багратиона и всех героев Бородино.
- И героев гражданской войны: Чапаева, Котовского,
Пархоменко, Фабрициуса, - горячо отозвался старший сержант
Мустафаев.
Глеб молча протянул руку Шария, крепко пожал ее и
затем, обращаясь уже ко всем, сказал:
- Спасибо, товарищи. Я верю в вас. Желаю успехов, - и
быстро вышел.
Экимян проводил их до саней. Князев спросил его:
- Почему такое упадническое настроение у младшего
сержанта?
- Я бы не сказал, - вместо Экимяна ответил Глеб. - По-
моему, у него глубокие патриотические чувства. Такой не
дрогнет, он помнит о своем высоком долге.
На обратном пути верхом на лошади ехал Думбадзе, а
Князев сидел в санках рядом с Макаровым. Подмораживало.
- К утру, пожалуй, небо очистится, - сказал Князев с
досадой.
"Пожалуй, очистится", - мысленно согласился Глеб, а
вслух произнес:
- А вы не обратили внимания - гул моторов у немцев
прекратился? Что бы это значило?
- Вышли на исходные позиции, угомонились и перед
наступлением решили отдохнуть, - ответил Князев.
- Возможно, - Согласился Глеб. - Вот теперь бы самое
время их потревожить. Дальнобойной.
- А еще лучше - несколько залпов "катюш", - сказал
Князев.
Чем ближе подъезжали к командному пункту, тем острей
Глеб чувствовал усталость. Голова казалась свинцовой, во
всем теле ощущалась вялость, клонило ко сну. "Это, должно
быть, от рома, - подумал Глеб. - Нет, не для нашего брата этот
напиток. Может, для чая и годится. Нужно было Экимяну
строго-настрого запретить пить эту гадость. Выпьют, уснут и
прозевают врага. Как цыплят перережут. А еще лучше, надо
было забрать у них весь ром... А может, и не надо, пусть
греются".
Молчит Чумаев, притих Князев - то ли думу думает, то ли
дремлет. Глеб сказал:
- От этого рома на сон потянуло.
- А верно, - вяло отозвался Князев. - У нас еще найдется
часок-другой вздремнуть.
- Пожалуй, - сонно проговорил Глеб.
В блиндаже было тепло. На железной печке-"буржуйке"
шипел чайник. Раскрасневшийся Брусничкин сидел по-
домашнему - в нательной рубашке, с наброшенным на плечи
полушубком, - с блокнотом и карандашом в руке. Перед ним на
столе остывала кружка крепкого чая. Напротив сидел Акулов и
пришивал свежий подворотничок к комиссарской гимнастерке.
Глеб вошел в сопровождении Думбадзе и Чумаева. Акулов
встал. Глеб махнул рукой:
- Сиди, Кузьма.
- Горячего чайку, Глеб Трофимович? С дороги хорошо, -
предложил Брусничкин. - А мне товарищ Акулов рассказывает
прелюбопытнейшие истории.
- Что ж, вам, как историку, пригодятся.
- Я тоже думаю, - согласился Брусничкин.
Чумаев налил командиру большую кружку крепкого чая.
Акулов подал комиссару гимнастерку, Думбадзе забрал чайник
и, повелительно кивнув головой ординарцам, удалился в
другую половину блиндажа. Макаров и Брусничкин остались
вдвоем.
Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин,
сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа.
У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.
- Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко,
ласково сказал Елисей. - А потом он меня позвал. Я и сходил к
нему.- Кто позвал?
- Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось,
будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, -
говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу. ." Я подумал:
интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу
не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и
вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше
никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же
позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда
покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь.
Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища
боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало.
Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей
в той братской могиле, что подле памятника... Ну, пошел я к
нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу
нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок...
И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду -
все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется...
Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня
нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь
всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с
ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А
в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают.
Может, про это хотел сказать?
- Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь
поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.
В стороне Артемок действительно постреливали.
- Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости.
Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что
повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты
представляешь, Иван, каково будет матери получить
похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает,
я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу.
Может, ты, а? Помоги.
- Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у
самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем
тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна
забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и
никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто
кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я
думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей,
знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела.
Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз
побольше. Ты это помни.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Генерал-майор Курт Штейнборн вечером, ложась в
теплую постель в хорошо натопленной избе, приказал
адъютанту разбудить его в шесть утра. Но когда без одной
минуты шесть адъютант вошел в горницу, то, к своему
немалому удивлению, застал генерала уже выбритым,
умывшимся, одетым в мундир и вообще каким-то
торжественно бодрым и свежим. Генерал сидел за круглым
столом, стоящим посредине горницы, склонившись над картой,
испещренной стремительно-лихими стрелами. На карте
лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза, отнятая
вчера у Игоря Макарова.
Состоявшая до сих пор в резерве фельдмаршала Бока
танковая дивизия генерала Штейнборна была введена в бой
лишь вчера на стыке армий Говорова и Рокоссовского. И в тот
же день на штаб дивизии Штейнборна совершили дерзкое,
совершенно внезапное, никак не ожидаемое нападение три
советских танка. За каких-нибудь четверть часа раздавили
гусеницами и подожгли несколько штабных машин и
мотоциклов, подбили два танка и бронетранспортер, а когда
возвращались назад, встретились с танковым полком, в
котором в этот момент находился сам командир дивизии. Видя
такое неравенство в силах, тридцатьчетверки хотели
уклониться от боя, но были атакованы. Один советский танк
был подбит тремя снарядами, двум другим удалось
ускользнуть.
Из горящей тридцатьчетверки немцы вытащили в