Страница 39 из 216
понимал, что ранение очень серьезное и лишь срочное
вмешательство хирурга даст хоть какие-то надежды. Повозку
сильно трясло по кочкам и канавам. Олег поддерживал рукой
голову комиссара, чтобы смягчить эту тряску, просил ездового
ехать поосторожней. Ездовой не отвечал, чмокал на лошадь и
пугливо озирался, посматривая на рощи и кусты. Гул боя не
умолкал, он доносился с разных сторон, и трудно было
определить, где проходит линия фронта, где свои, где чужие.
Наконец ездовой заговорил, вяло шлепая толстыми губами:
- Ты посматривай назад, не напороться б нам на фрица,
чего доброго. Будет тогда веселый разговор. - И чтоб его не
приняли за труса, прибавил: - Я не за себя беспокоюсь, за
раненого.
Почти всю дорогу Гоголев не приходил в сознание, и
лишь когда показалось красное здание Спасо-Бородинского
монастыря, он открыл глаза, полные бездонной тоски, и,
обратив несколько удивленный взгляд на Олега, сказал:
- Это вы?.. А что немцы, бежали?
- Бежали, товарищ батальонный комиссар, - ответил
Олег, обрадовавшись. В нем пробудилась надежда.
- А отряд? Где отряд? Вы мне говорите правду, - слабым
голосом произнес Гоголев.
- Отряд в окопах, - вполголоса ответил Олег.
Гоголев удовлетворенно и едва заметно кивнул головой и
закрыл глаза. Он знал, что ранен, хотя и не ощущал острой
боли. Просто как-то необычно, каким-то странным огнем
горела грудь. И от огня этого было тяжело дышать. Он силился
вспомнить, при каких обстоятельствах его ранило, и не мог.
Снова открыл глаза, и его печальный взгляд встретился с
тихим светлым взглядом Олега, и тогда он вспомнил, что это
тот самый ополченец, через окоп которого прошел немецкий
танк и повредил его бронебойное ружье, тот самый, которого
он учил, как обращаться с трофейным парабеллумом. "Но
почему у него такой страдальчески-отрешенный взгляд, почему
такая обреченность и тоска в его по-детски доверчивых
глазах?" - мысленно спрашивал Гоголев, но произнести эти
слова вслух у него уже не было сил, их хватило лишь на три
слова:- Где мы едем?..
- Проезжаем Багратионовы флеши, - ответил Олег и по
взгляду догадался, что ответ его не совсем удовлетворил
комиссара, что он хочет еще о чем-то спросить, прибавил: -
Сейчас будем у часовни генерала Тучкова, там вам окажут
помощь.
Гоголев слабо кивнул, закрыл потухшие глаза, и
страдальческая гримаса исказила его бескровное, землисто-
серое лицо. "А ведь он умрет, - печально и в тревоге подумал
Олег. - И, возможно, я виноват в его смерти, потому что я
первым вышел из окопа". Внушая себе такую несправедливую
мысль, он уже был уверен в своей виновности, и эта
уверенность родила в нем неумолимое желание в исповеди.
Ведь и у комиссара есть жена, может, такая же славная, как
его Варя, и сын есть, а они не дождутся этого храброго
человека, которому бы еще жить да жить.
Короткий день был на исходе. В сером, приподнятом к
вечеру небе появились зеленоватые просветы. На западе
огромная туча раскололась на несколько кусков, и в просветы
брызнул раскаленный металл зловеще-кровавого оттенка.
Небо приковало задумчивый тяжелый взгляд Олега. А туча все
кололась на мелкие куски облаков, принимавших самые
неожиданные формы; они плыли над стонущей в грохоте боя
землей то глыбами студеных льдин, то парусом, то гигантским
лебедем, то алым трепещущим флагом. Переменчивые,
зыбкие картины облаков не приносили душевного покоя, а,
напротив, порождали чувство тревоги и напряжения. "А могло
и меня вот так, как комиссара, - резанула по сердцу
беспощадная мысль. - И тогда что? Да ничего. Умирать не
страшно, а просто жалко. Жалко ее, Варю, которая, получив"
похоронку, будет убиваться, жалко маму и отца. И еще жалко,
что не узнаешь, чем кончится эта битва, что будет потом, как
будет после войны".
Комиссар снова открыл глаза, когда они проезжали возле
памятника из черного полированного гранита. "Он слабым
жестом руки велел остановить лошадь, сказал Олегу:
- Посмотрите, что там написано.
Ездовой остановил лошадь. Олег торопливо соскочил с
повозки и вслух прочитал:
- "Доблесть родителей - наследие детей".
Гоголев снова закрыл глаза и тихо, угасающим голосом
произнес:
- Автомат. . мой автомат возьми себе… У меня сын... - и
оборвал фразу.
Что он хотел сказать еще, Олег так и не узнал. Это были
последние слова батальонного комиссара. Дальше был стон,
печальный, замирающий. Стон, этот разрывал душу Олега, и
он заговорил торопливо шепотом:
- Потерпите, товарищ комиссар, уже немного, сейчас
приедем... А ведь это я, товарищ комиссар, во всем виноват,
простите меня. Но я же не знал, я вышел за пистолетом, а
потом и другие...
Гоголев уже не слышал его признания, да если б и
слышал, то едва ли мог понять смысл его слов, потому что
даже ездовой недоуменно обернулся назад и сказал с
раздражением:
- Да перестань ты. Не видишь, что человеку не до твоей
болтовни. Автомат вот тебе завещал, - прибавил с завистью.
- Это не болтовня, нет, друг, это правда, - возразил Олег и
замолчал, вспомнив про завещанный комиссаром автомат.
Ему захотелось в свой отряд, в окопы, где товарищи,
возможно, отражают новую атаку, на деле испытать бесценный
подарок, чтобы отомстить за кровь комиссара.
Возле часовни на каменных ступенях, на цоколе
памятника, воздвигнутого рядом с часовней, и просто под
старыми деревьями, окружавшими часовню, сидели и
полулежали раненые. Тут же стояло несколько санитарных
машин и подвод, запряженных в обычные крестьянские телеги.
Тяжелораненых на машинах отправляли в Можайск. Их было
много, молчаливых, угрюмых, перевязанных грязными
бинтами. Они посматривали отрешенно, подавленно на все,
что происходило вокруг, ожидая своей участи, и в их
страдальческих глазах Олегу виделись какие-то маленькие,
упрямо теплящиеся огоньки надежды. Особенно запомнился
Олегу один - он сразу обращал на себя внимание.
Здоровенный усач в измазанном полушубке и в одном валенке
- другая нога его была отсечена по самый коленный сустав -
сидел на цоколе памятника, прислонясь широкой спиной к
холодному обелиску, увенчанному бронзовым с
распростертыми крыльями орлом, и, как орел над ним, тоже
распростер в стороны свои могучие руки. Сидел неподвижно,
прочно и сам казался естественной, неотъемлемой частью
монумента. И эта картина показалась Олегу живым, до
осязаемости убедительным и зримым олицетворением
единства народного подвига в прошлом и настоящем.
У повозок и машин распоряжался молодой энергичный
военврач третьего ранга. Увидав повозку с комиссаром, он
стремительно подошел к ней, быстрым, коротким взглядом
скользнул по раненому, спросил:
- Кого привезли?
- Комиссара артиллерийского полка Гоголева, - ответил
Олег и прибавил: - Ему нужна, срочная операция.
А шустрый врач уже нащупывал пульс на безжизненной
руке комиссара и, строго глядя на бойца, заключил:
- Нет, любезнейший, поздно. - И, покачивая головой,
повторил: - Да-да, опоздали. Он мертв, ваш комиссар.
Остапов и ездовой обменялись растерянными взглядами.
Олег был изумлен. Он посмотрел кругом. Его поразило
освещение неба. Закат полыхал каким-то чудовищных
размеров гербом в виде распластанной птицы, повисшей над
горизонтом. Золотисто-огненный хвост этой птицы уперся в
землю, а в самой середине тучи - окна-глаза, и из них хлещет
огонь. "Какая жуткая картина", - подумал Остапов, а ездовой