Страница 92 из 109
пить, когда идешь на дело, сколько тебя учили бывалые, мудрые. Вылетел Гаврош на
крыльцо, а там как раз патрульная машина подошла и двенадцать гавриков с
автоматами прыгают через борт. Отдохнуть приехали, смена кончилась, а тут – на тебе,
бешеный летчик на крыльце с кольтом. «Оружие к бою!» – скомандовал офицер, и на
Гавроша дюжина стволов в упор. Кранты, Гавря, век свободы не видать! Гаврош дико
заорал: «А-а-о-о-у-у!» – швырнул кольт в гущу патрульных и, рыча по-звериному, с
пеной на губах, бросился их рвать в мелкую крошку. Рёв его был слышен по всему
городу, будто опять тигр сбежал из приезжего цирка. Сразу собралась толпа. Пока
Гавроша вязали, он посбивал всем фуражки и перекусал половину наряда. А толпа на
его стороне. Настоящий вор всегда помнит о всенародной поддержке и на нее
рассчитывает, и вот уже бабы кричат: «Изверги, вы что делаете с летчиком!
Издеваетесь, отпустите немедленно, иначе мы Сталину сообщим!» Скрутили Гавроша,
повели, а у него галифе свалились, вся мужская краса и гордость наружу, идет он, и
мочится на ходу – вот до чего довели человека архаровцы, он же на войне все нервы
потерял. Народ думает одно, а трибунал думает другое, раскололи Гавроша сразу,
никакой он не офицер, спровадили его в тюрьму и посадили в одиночку. Следствие
вести невозможно, ни с какого боку к нему не подступишься – орёт, и всё. Не ест, не
пьёт, никого к себе не подпускает, причем орёт так, будто его без перерыва бьют. Вся
тюрьма взбудоражилась, потребовала прокурора по надзору, прекратить истязание
несчастного. Прибыла бригада психиатров, отправили Гавроша на экспертизу в
судебное отделение, поставили ему шизофрению и выпустили на волю. Гаврош
рассказывал без рисовки, без всякой героики. Дело было зимой, вышел он из
психушки, дали ему чуни драные, шапку с клочьями ваты напялили, одно рваньё. И без
копейки денег. На станции народ брезгливо обходит оборванца, и все мимо глядят. И
только одна девушка лет шестнадцати с булкой хлеба в руках, деревенская,
простенькая, посмотрела на его синие глаза и без слов подала Гаврошу свою булку
белого-белого домашнего хлеба – на всю жизнь он ее запомнил. Юная чистая девушка
и каравай пахучего хлеба, дар богов за все его мытарства. Пойти бы ему тогда за нею
хоть на край света, вдвоем, что еще человеку нужно? Душа бы его возликовала,
воспрянула, пахал бы он землю, в поте лица добывал пропитание, растил бы детей, вон
какая она хорошенькая, ласковая, нарожала бы ему семерых. Но у Гавроша даже и
мысли такой не было – свобода превыше всего. Девочку с караваем он будет помнить, и
ему хватит.
Сошлись мы с ним возле кинобудки, сели, он ловким движением выплеснул в рот
настойку из моего флакончика, не спеша закурил. Жесткое лицо его смягчилось.
«Понеслась душа в рай», – сказал я. «И души смотрят с высоты на ими брошенное
тело», – отозвался Гаврош. Если я ему скажу, что Тютчева он от меня услышал в
стационаре, он мне станет доказывать, ничего подобного, наоборот, я – от него.
Важный момент в психологии вора: было твоё, стало моё. Всё. Не только лепень он с
меня может снять, или прохаря, или котлы с руки, но даже цитату мою он себе
присвоит. «Гаврош, мне иногда кажется, что ты играешь роль». – «Какую?» –
«Блатного. Вора в законе». – «Играю вора? – Он усмехнулся. – А зачем? За это бьют по
ушам». – «Не знаю зачем, может быть, по инерции. На твоей улице была традиция,
романтика воровская у мальчишек, так и осталось до зрелых лет». – «Я прежде всего
вор. Не только по лагерному делению, но и в натуре, по своим делам. Я вор по
убеждению». – «Тебе год остался, выйдешь и неужели пойдешь воровать? Губить свою
жизнь и дальше?» – «Же-ня! – он строго повысил голос. – Тебе не понять! В этом деле
ты как свинья в апельсинах».
Я его ничем не оскорбил, а он мне выдал. Если я вижу в нем порядочного
человека и не хочу видеть жулика, обманщика, мошенника, разве это плохо? Мне очень
хотелось знать воровскую природу, вряд ли кто объяснит кроме Гавроша. «Я не сидел,
сколько ты, но у меня тоже кое-какой опыт есть. Тебя Бог не обидел ни умом, ни
вкусом, ни характером. Ты выйдешь, тебя полюбит женщина, ты достоин самой
прекрасной. У тебя будет семья и честная жизнь, ты детей будешь воспитывать. – Я
видел, что Гаврош бледнеет зло и опасно, но не хотел идти на попятную. Выскажу все,
пусть потерпит, я же не оскорбляю его. – Ты будешь полноправный член нашего
общества, может, даже прославишься, сделаешь карьеру, ты даже в партию можешь
вступать». – Я перечислил ему весь джентльменский набор тех лет, собранный мной с
первого класса школы. «Заткни-ись! – закричал Гаврош. – Падла! Фраерская твоя
рожа, замолчи-и!» – Он сорвался на крик бешеный и неуёмный, на вахте слышно, губы
его посинели, схватил свой костыль и не просто замахнулся, а всем телом откинулся,
чтобы шандарахнуть мне с размаху по черепу и уложить навсегда премудрого
наставника. Как из-под земли выросли два хмыря, будто сидели под скамейкой и ждали
момента. Они подлетели к Гаврошу в нерешительности, то ли меня с ходу метелить, то
ли Гавроша держать, а его уже колотит, он дёргался и кричал: – «Пори его, падлу!»
Пришлось мне бежать в санчасть за лекарством легкой рысью, чтобы не привлечь
внимания надзора. Вернулся с флакончиком валерьянки на спирту. Гаврош лежал на
скамейке лицом вверх, бледный, больной, хоть волочи его в стационар. Я
предупредительно выставил флакончик, как белый флаг. Он поднялся, морщась,
держась за голову, глаза мутные. «Садись, Женя, посидим… – Глянул на хмырей с
недоумением: – Вы чего, ребята?» Те исчезли так же быстро, как и появились. Они
видели сначала мирную нашу беседу, и потому не ринулись меня сразу кончать. Они
поняли, у Гавроша приступ или кумар от каликов, и командовал он в состоянии
отрубона, а придет в себя и спросит: тут лепила сидел, куда вы его дели?
Не раз я убеждался, уголовники, как правило, не совсем нормальные люди.
Почему одних больных лечат, где надо, а других сажают, хотя место им не в тюрьме, а в
больнице? Сумасшествие, как и преступление, есть несовершенство, или слом
внутреннего контроля. Я пытался наставить Гавроша на путь истинный, но у него –
страсть, как и у меня. Только к другому делу. За его дело всегда сажали. За мое, кстати
говоря, тоже. Тех, кто говорил и писал во вред, на Руси называли ворами, Радищева,
например, а также изменников, мятежников, Гришку Отрепьева, декабристов, отсюда и
ворог, враг. Раньше я не мог представить вора, арестанта, заключенного умным,
грамотным, добрым, веселым – все они казались мне сплошным быдлом, как в кино.
Но здесь я увидел совсем других. Вор в законе – личность, каких мало по ту сторону
проволоки. Среди братьев-студентов было немного, кто бы по силе духа, по знанию
людей, по характеру могли бы сравниться с Волгой, с Гаврошем или с Володей
Питерским. Большие босяки – академики по интеллекту, они смекалисты, находчивы, с
отличной памятью, владеют словом, могут закатить лекцию часа на три, и все будут
сидеть и слушать, разинув рот. И, что особенно важно, – чувство достоинства. У
истинного вора в законе оно, несомненно, выше, чем у сталинского академика, нашим
и вашим за пятак спляшем, – отвечаю за свои слова. О поэтах и писателях я уж не
говорю, о литературных критиках тем более. Как только начинают партия и
правительство очередную кампанию, они тут как тут на подхвате, с обоймой имен, кого
драконить в печати, кого ссылать, кого сажать.
23
Говорят – злой рок. Но разве бывает рок добрый? Он вообще по ту сторону добра
и зла. Или еще – слепая судьба, может улыбнуться, но может и отвернуться. Многое