Страница 91 из 109
Она всё понимает, она хорошо на меня смотрит. Завтра я буду смелее. «Я тоже…»
Вечером я рассказал Вериге про Пульникова, положение у него богомерзкое, не
могу забыть его заброшенность. Пошли с Вериго в ординаторскую, позвали блатных –
так и так, Филипп на воле пропадает, нельзя ли ему помочь. Они выслушали молча, не
встали в позу: а при чём здесь мы? Только один вопрос: что ему надо, хату обставить?
Я начал прикидывать – побелить или, может быть, обои наклеить, больница ничего не
может, какой-нибудь шкафчик соорудить, у него шмотьё в углу свалено. Они обещали
послать туда бугра бесконвойного, и пусть он сам всё прикинет. Через неделю Светлана
побывала у Пульникова – выглядит квартира прилично, покрашен пол, стены
побелены, у входа новая вешалка, над столом желтый абажур с кистями, на столе
скатерть и графин. Похоже, ломанули бесконвойники чью-то хату в Соре. «А водку
видели?» – «Бутылка посреди стола. Я заходила с Бондарем. Филипп Филимонович
тут же бросился нас угощать».
А не могут ли воры в законе отучить от алкашества?
22
Хожу по зоне, дышу, мечтаю и жду, когда будет партийный съезд и новый кодекс,
подсчитываю, сколько мне скостят. Хриплый оклик спускает меня на землю. «Здорово,
Барон. Гаврош вышел из Малой зоны, тебе ксиву пуляет». Кличку мне приклеил Волга,
костерил меня фон-Бароном, но «фон» отпало. В лагере человек без клички – козявка.
Гаврош коротко написал, что хотел бы встретиться, покалякать, найди время и дай
сразу ответ. Я дал, сегодня в пять возле кинобудки. Гаврош вышел из штрафняка, надо
его хоть чем-то угостить, возьму остатки опийной настойки, найдется пять-шесть
таблеток кодеина с терпингидратом.
Гаврош мне интересен. Собственно говоря, любой крупный уголовник – феномен.
Я уже рассказывал про Колю Малого. А взять Питерского? Гаврош о своем
происхождении не говорил, но я догадывался, он не из простой семьи, проскакивали
кое-какие частности. Он высокого роста, тип, я бы сказал, демонический – черные
брови, синие глаза, слегка раскосый, красивый. Сгубила его малина, хотя сам он так не
считает. Он убежден, психически нормального гражданина в нашей стране встретишь
только по лагерям, на воле остаются люди подлые, сволочи тайные или явные.
Порядочный на воле временно. Познакомился я с Гаврошем на каменном карьере,
потом он поступил в стационар с мастыркой, ввёл два кубика одеколона под кожу
голени и начался паралич нерва с атрофией мышц. Я пытался разобраться, какой тут
патогенез, а главное, почему всё потом проходит. Рисковали блатные сильно, но всё-
таки они что-то знали из чужого опыта, накопление шло как в древности, в донаучный
период. Ни в одном научном труде не сыщешь рекомендаций, как себя калечить.
Можно вспомнить Гюго «Человек, который смеется», там компрачикосы делали свои
тайные операции, уродовали детей и на этом зарабатывали. Наверное, жестокие
приемы калечения передаются из века в век, по цепочке, из уст в уста. У каторжных на
Руси тоже были свои способы.
От мастырки у Гавроша на стопе пропал пульс, голень стала холодеть, заметна
стала атрофия мышц. Могла начаться гангрена, мы докладывали Глуховой, да она и
сама видела. Однако удивительно, почему эта самая гангрена угрожала-угрожала, но не
начиналась, как будто у блатных были способы не только заделать мастырку, но и
гарантия избежать осложнений. Гаврош приходил в мою каморку, стуча новыми
костылями, приносил пачку чая или водку и заводил разговор о литературе, о
живописи, о кино, но только не о лагере, не о тюрьме и не о блатных. Сколько я ни
пытался что-нибудь такое-эдакое выведать про воровскую жизнь, он меня
неприязненно пресекал: не твоё дело, Женя, ты ещё дитя невинное. Досадно мне было,
он-то как раз много знал и мог толково изложить. Детей невинных, между прочим, не
бывает. Дети изначально преступники, они с рождения инстинктивно против взрослых
установлений, они только и слышат нельзя-нельзя-нельзя – от родителей, от школы, от
милиции, от надзора. Не зря в Писании сказано: в начале всех начал был запрет. И
пусть всегда будет. А иначе наступит конец всех концов. Преступники остаются
детьми, общество со своими социальными институтами не смогло их довести до ума,
воспитать подчинение закону и традиции. Общество имеет тех преступников, которых
оно заслуживает.
Гаврош хорошо рисовал, причем карандаш держал как смычок.
Профессиональный художник так берёт кисть. Он показывал мне свои эскизы к
большому полотну «Покорение Сибири». Героем будет не Ермак, а сибиряки, они
отстаивали независимость. Я с ним спорил, при чем здесь независимость, если Ермак
прогонял поработителей? Татары 300 лет держали нас под пятой. «Татары это что,
национальность?» – с подвохом спросил Гаврош. Я пожал плечами – разумеется. Он
продолжил с напором: «Нет такой национальности! Наши ученые мудозвоны не
понимают простой вещи. Есть названия орд завоевателей, а в них кипчаки, монголы,
ногайцы и еще девяносто девять наций. И все варвары, по-французски тартары,
проверь по словарю. А в Казани живут булгары». На уровне открытия, прямо скажем,
какой-то дошлый космополит его просветил.
О проделках Гавроша до лагеря я узнал от других. Сразу после войны он «ходил
по карману» в форме офицера-летчика, и ему шел фарт. Лицо его вызывало доверие,
умные глаза, правильная речь. Вертелся он в офицерской среде, в ДКА на танцах, в
бильярдной, никто даже представить не мог, что старший лейтенант – вор-рецидивист.
Прокололся он возле пивного ларька, поддатый обчистил полковника и попался.
Нарушил заповедь мастера: не берись за дело под мухой. Выпили по кружке, выпили
по второй, полковник полез расплачиваться, а денег нет, целый пресс будто ветром
сдуло. Полковник начал озираться, а продавец армяшка ему глазами на летчика.
«Извините, старший лейтенант, вы случайно не видели, у меня кто-то деньги
вытащил?» – «Нет, товарищ полковник, не видел. А что, крупная сумма?» – «Полторы
тысячи», – отвечает полковник. «Ах, как жалко». А они у Гавроша в кармане, и
пульнуть некому. Полковник смотрит, сомневается, но армяшка ему мигает, и тут
полковник пошел напрямую: «Что это у вас в левом кармане, извольте мне показать».
Летчик, разумеется, оскорблен: зовите патруль, разберемся, попёр на него буром. Народ
собрался, тетки митингуют: неужели офицерам так мало платят, что они лазят по
чужим карманам? Патруль тут как тут, пошли в комендатуру, а там без церемоний,
старшему лейтенанту обыск. Если полторы косых обнаружат, срок обеспечен. Но
Гаврош не лох, вынул носовой платок и так чихнул, что его, бедного, согнуло в дугу и
деньги из кармана вылетели в темный угол. Тут же Гаврош заметил, что не он один
такой шустрый – в углу стояла швабра с тряпкой, из-под тряпки виднелась гранёная
рукоятка пистолета, кого-то стопорнули за огнестрельное, и он избавился от
вещественного доказательства. Обыскали летчика, ничего не нашли, а полковник
продолжает орать и требует свидетеля. Привели того продавца из пивной, а он оказался
такой дошлый, едва вошел, сразу в угол показывает, нюх собачий, его в угрозыск
можно брать вне конкурса. Дежурный офицер с повязкой на рукаве – туда, но и Гаврош
не промах – пантерой в угол, левой рукой за пачку денег, нельзя бросать трудовую
копейку, а правой – за пистолет, кольт немецкий, сразу на спусковой крючок и в
потолок шшарах! – только штукатурка посыпалась, как новогоднее конфетти. «Ложи-
ись!» – заорал Гаврош и пинка полковнику с левой, а продавцу армяшке с правой,
уложил всех и опрометью на крыльцо. И ушел бы с хорошей добычей, но! Не надо