Страница 88 из 109
уже окоченевшем, с отмытой кровью ранки выглядят удивительно безобидными,
узенькие короткие полоски, два, два с половиной сантиметра, похожие на легкие
ожоги. Волга потом приставал ко мне, какой удар был смертельным, заинтересованно
допытывался. Первым бьёт обычно вор в законе, а добивают уже пацаны, проходят
выучку. «Сука Лысый был раньше в большом законе, первым поднять на него руку
надо смелость иметь. – Волга не просто называл кличку своего врага, он обязательно
добавлял слово «сука», как у военных звание. – Неужели медицина не может
определить, сколько там чего распорото, что смертельно, а что ради щекотки?» Я
подумал: а не Волга ли его пырнул первым? Но как он мог нанести удар, если слепой?
Мне знать не дано. А знать хочется, почему они убивают своего, не фраера, а матёрого
урку? Есть, видно, что-то притягательное в убийстве собрата. Волга мог тайком уйти,
переодеться, повязку снять, ведь резать предстояло не хлипкого мужичка, а жестокого
колуна, без Волги там не могли начать. И Коля Гапон, и Вася Рябый уходили в тот
вечер в кильдим. У них тоже полагается кворум, построже, чем в ученом совете
Академии наук.
19
Трудно разобраться, почему, когда, из-за чего началось среди уголовников
взаимное истребление, полыхнувшее по лагерям и тюрьмам в конце 40-х, как чума.
Изменники, раскольники, отступники были в любом сословии во все времена, но редко
бывало, чтобы праведники оставались порой в меньшинстве. Раскол среди воров
обозначился еще в годы войны. Добровольцы призывного возраста появились сразу –
свобода светит. По слухам, армия Рокоссовского состояла из уголовников, проверить
трудно, официально уголовников на фронте не было. В «Советской Хакасии»
промелькнула заметка, что в поселке Сора комсомольцы успешно строят большую
обогатительную фабрику – и ни слова о заключенных. Питерский пошел на войну из
лагеря на Урале, и свой четвертый срок получил уже от военного трибунала в Берлине.
В музвзводе он шпилил на аккордеоне, жил в особняке владельца фирмы «Мерседес-
Бенц», по очереди весь музвзвод крутил любовь кто с его дочкой, а кто с его женой.
Вспоминая войну, крепко врали, но дыма без огня не бывает, можно представить, как
они там, в Европе, чистоделы и шмарогоны Гулага, себя показали. Закончилась война,
пошла братва по домам, а там ни пожрать, ни выпить, надо пахать и сеять, строить и
восстанавливать, и всё по карточкам. Да в гробу мы видели такую жизнь, сказали урки,
пускай так прокуроры живут и народные судьи. Быстро стали заполняться лагеря,
власть немногих надо было делить на многих, и снова разгорелся спор: какое право
имели воры брать в руки оружие, наше ли дело защищать власть, если она нам дает
срок за сроком? Обвиняемые не робели – мы взяли оружие, чтобы погужеваться на
воле, мы делали, что хотели, воровали, пили, гуляли по всей Европе. А вот вы не
захотели выйти на свободу. Если вор остался чалиться до звонка, значит, он
подчинился государственному обвинителю и поддерживает его, в таком случае, кто в
законе, а кто нет? Старые урки стояли на своем: оружие можно взять только для
грабежа и расправы, а не для того, чтобы идти на фронт защищать Гулаг. Споры не
утихали, но до ножей дело не доходило. Брали верх кто поумнее, поречистее,
подуховитее. А этапы шли и шли – в Сибирь, на Колыму, в Карлаг, на Печору, в Котлас,
на Воркуту. Жить по-старому нельзя, говорили вояки, посмотрите, какие срока дают,
уже не год, не два получает вор, как прежде, а пятнадцать, двадцать и двадцать пять по
новому указу от 4.06.47-го. Ужесточился режим, за невыход на работу – в трюм, в БУР,
а тут еще появились закрытые тюрьмы, – нет, братва, надо менять воровской закон,
иначе все пропадем. Почему бы вору для облегчения участи не пойти парикмахером,
почему ему нельзя в культурно-воспитательной бригаде, допустим, плясать? Петь ему,
конечно, запрещено, тут спору нет, все наши песни либо про усатого, либо «Славься,
Отечество наше свободное». Почему бы вору не стать бугром, чтобы мужиков,
фраеров, слонов и лохов заставлять перевыполнять план и тем самым кормить-
подкармливать воровское сословие? Но старые урки стояли за старый закон
неколебимо. Только сука может заставлять работать на прокурора. А что касается
долгих сроков и закрытых тюрем, то вор для того и крепит закон, чтобы выжить при
любом указе, повернуть всё себе на пользу. Вор должен отвечать силой на силу и жить,
как жил, процветая и не забывая, что любой лагерь и тюрьма любая для вора родной
дом.
Всех слинявших и пошедших вкалывать урки лишали права участвовать в
толковище, отлучали их от общего казана, от подогрева. Никаких больше споров,
хватит. А лагеря множились и ширились, и жить в строгих рамках старого закона
становилось все трудней. И новый закон был объявлен в 1948 году. По одним
сведениям, на Колыме, по другим в Александровском централе, в Иркутске, но чаще
называлась пересылка в бухте Ванино. Закон якобы объявил вор по кличке Король,
фронтовик, имевший орден Красной Звезды, а по другим слухам – вор по фамилии
Пивоваров, тоже из вояк. Возможно, одно и то же лицо. Человек исключительной
храбрости, находчивый в любой схватке, изворотливый, духовитый и языкастый, а
слово на воровском толковище имеет огромное значение, там по бумажке не читают.
Прежде чем объявить закон, Пивоваров заручился поддержкой начальства, объяснил,
борьба в уголовном мире разгорается, Гулаг не справляется, мы наведём порядок
своими силами. Но если прольётся кровь, никого не привлекать. Пивоваров получил
разрешение действовать. Всю пересылку выстроили, и начальник объявил нового
коменданта, участника Великой Отечественной войны заключенного Пивоварова.
Старшими нарядчиками, бригадирами, старостами бараков были назначены его
приспешники, тоже воры. Заключенные обязаны беспрекословно подчиняться новому
самоуправлению, строго соблюдать режим.
Пивоваров собрал всех воротил на толковище и объявил, что отныне вор имеет
полное право пойти работать парикмахером, нарядчиком, бригадиром, комендантом,
кем захочет, и никто его не вправе упрекать и преследовать.
Казалось бы, вопрос решён, кто хочет, работает, кто не хочет, кантуется, выбирай,
чего твоя душа желает, и всем будет хорошо. Но умом Россию не понять ни на воле, ни
в лагере. Реформы мирным путем у нас не проходят, у нас во все времена – к топору
зовите Русь! Прежде чем принять новую веру, ты должен отречься от старой. Через
газету нельзя, как на воле у членов партии, но мы придумали свой способ, – встать на
колени и поцеловать нож во имя силы и славы нового закона. Хватит споров и
уговоров, или целуешь нож, или от этого ножа гибнешь. Обращенные в новую веру
обязаны теперь везде обращать других, дорога назад закрыта. Имя каждого
новозаконника завтра станет известно всей пересылке, а ушедшие на этап оповестят о
них другие лагеря.
Большинство воров не приняли переворот по своей доброй воле. Их трюмили,
подвешивали на полотенцах, им выкалывали глаза, обрывали уши, ломали ребра, руки,
ноги, уродовали изощренно, и на свежем трупе расписывались ножами. Не сдался
легендарный Полтора-Ивана Грек. Он заявил, что нет и никогда не будет нового закона,
был и есть один вечный воровской закон, и тебе, Пивоваров, отныне и навсегда одно
имя – сука. Ничем ты он него не открестишься, никакой кровью не отмоешься, ты сука
и твои приспешники – суки. Полтора-Ивана Грек принял смерть, не дрогнув. Одно
слово чести вора погибшего дороже тысячи оправданий тех, кто остался жить. Тем не
менее, Пивоваров заставил бухту Ванино принять новый закон, ряды его сподвижников