Страница 89 из 109
приумножились. Вор не может признаться, что его согнули, сломали, что он сдался, –
нет, он гордый, он сам понял и принял новый закон и теперь убеждает направо-налево,
что так нужно, нам это на руку, мы не самоеды.
Начальство видит, Пивоваров навёл порядок на пересылке, значит, можно
передовой опыт распространить дальше. Ему разрешили взять с собой семерых
головорезов и поехать по тем лагерям и тюрьмам, где он считает нужным ломать
хребты ради новой веры. Он едет в Иркутские лагеря, семерка беспрепятственно
истязает, режет, убивает одного, другого, третьего и одновременно приобщает к новому
закону десятки и сотни. Те в свою очередь начинают трюмить других. Вместо двух
слов «новый закон» повсеместно стало утверждаться одно – «суки». Сначала они
оправдывались: мы воры, мы не суки, нам надо выжить в новых условиях, но клеймо
прилипло. Постепенно они и сами смирились, суки так суки. Отправлены были на тот
свет самые стойкие, произошла чистка рядов без прямого участия Гулага. Но когда же
теперь будет поставлена точка, как положить конец этой вакханалии? Ни одна сторона
не имела шансов на победу. Не просчитались ли учредители и их покровители,
планируя самоуничтожение уголовного элемента? Скорее всего, так. Вся наша история,
что в лагере, что на воле – из просчётов. Наша психология – жить одним днем.
Ободрали – и хорошо, а завтра, Бог даст, еще обдерем. Суку Пивоварова взорвали на
дальнем прииске, но он добился, чего хотел, сучье племя стало уже плодиться само по
себе, резня ширилась, добавилось работы Гулагу, стало хуже, чем было.
Главный мотор сучьей свары – власть, жажда насилия и нетерпимость к чужой
свободе, у нас все равны. Точный сколок с политики партии. Начиная с 1917 года, мы
зажили повсеместно по двум правилам арифметики: отнимать и делить, оставив
буржуям недобитым остальные два: прибавлять и умножать. Продразвёрстка,
продналог, расказачивание, раскулачивание, национализация, конфискация,
мобилизация. Ни одно сословие в стране не может у нас жить без насилия. Казалось
бы, что поэту – пиши стихи, пой, наслаждайся и наслаждай, так нет же, он не столько
извлекает лиры глас, сколько ищет-рыщет банду для утверждения его как поэта. Он не
просто соловей, он обязательно соловей-разбойник. У нас партийность не только в
литературе, она повсюду – улица на улицу, околоток на околоток. Одному не выжить.
Наверное, каждый мальчик в детстве, а в нашей стране тем более, когда уже нет ни
Бога в мире, ни розги в школе, ни отцовского ремня в семье (отец у того посажен, у
того сослан, у того убит), а мать одна не в силах ни воспитать дитя, ни вступиться за
него, – тогда правит улица, шпана, быдло. Каждый мальчик в детстве пережил ужас
перед шайкой с другой улицы, когда травили, тиранили, угнетали пацанёнка и в пять
лет, и в семь, а потом уже и в семнадцать. И страх этот с младых ногтей ждет отмщения
за отчаяние и унижение. Какой подросток не мечтает стать сильным и беспощадным,
чтобы отомстить за свою детскую муку. Не хочет быть умным и грамотным – нет, за это
всегда бьют, – только жестоким. И у многих мечта сбывается и становится, увы, делом
всей жизни. Как черепаха с рождения наращивает себе броню, так и наши мальчишки,
подрастая на паскудных наших улицах, слой за слоем наращивают в себе жестокость.
В преступном мире шайки и банды враждуют во всех странах. Но такой, как у нас,
битвы сук с ворами не было нигде. Мы коллективисты, у нас в бой идут массы, а не
одиночки. Сладострастная резня в верхних эшелонах власти очень похожа
психологически на эту свару в низах. Словесное оснащение разное, а цели те же.
20
Поступил в стационар Хабибулин – язва желудка. Сильно измотало моего
закадычного (брал за кадык) по 12-му бараку. Прошло не так много, меньше года, а его
уже едва узнать. Можно даже подумать, что Бог есть. Желтый, тощий, морщинистый,
он гонял к Вериге шестерок за таблетками, усмирял боли. В то время свободно
применялась настойка опия, потом она исчезла из аптек совсем. Не хотел ложиться в
больницу, зная, что сразу утратит всё, на его место поставят другого, а сидеть ему 18
лет. Терпел Хабибулин до последнего, но вот пришла пора идти со двора. Снаружи на
животе бурые пятна от грелки, вылезла пигментация, а внутри – и говорить не хочется.
«Дарагой Женя, как тывоя жизнь? – он протянул мне обе руки, изображая радость. –
Ошень карашо, я к тебе попал, ты мой стар-друк». Можно подумать, он сделал вид,
будто забыл, как спровадил меня на карьер, но так думать не стоит, случай со мной был
для него обычным, как для лепилы поставить больному горчичники.
Вечером мое дежурство, разнес лекарства, сделал уколы, выполнил процедуры,
сел заполнять историю болезни, тишина, покой, скриплю пером, слышу – вкрадчивый
стук в дверь, именно вкрадчивый, уметь надо. Не тук-тук, разрешите войти, а словно
скребется мышка, ты топнешь, и она исчезнет. Вольняшек уже нет, одни зека остались,
кто тут такой вежливый? Я подал голос, дверь открылась и показался Валеев
собственной персоной, шестерка Хабибулина, и с торбочкой полотняной, с той самой,
однако не пустой на сей раз, в ней кое-что есть и предназначается, конечно, тебе, стар-
друк. Подошел он к столу на полусогнутых, как кот, прогнать его не прогонишь ни
словом, ни колуном, походочка у него не от страха, а как у пантеры. Смотрит
подобострастно, карьеру мою ценит, как-никак в таком большом доме сижу и целым
стационаром правлю, да он и от других наслышался, кто я тут и что я тут. И начинает
выкладывать прямо на стол свои национальные, а также международные яства. Мой
отказ он расценит как знак, что я тут при малейшей возможности Хабибулина отравлю.
Складывай-складывай, мы с Веригой схаваем за милую душу, а завтра ты еще принеси.
Я вам тогда ничего не сделал плохого, а вы хотели меня угробить на камкарьере.
Смотрю на торбочку и думаю, круг замкнулся, гадости имеют не только начало, но и
конец. Тот же шестерка, та же торбочка, те же действующие лица. Случайность
исключена, это неизбежность, всё расписано творцом повествования, где я не только
транслятор, но и персонаж. Сказать про нас «несчастные люди» я не могу, но сказать
«несчастный род человеческий» – в самый раз. Отказ от подачки станет до того
неслыханным, не лагерным, не людским вообще поступком, что мне просто
несдобровать. Лепила не принял на лапу – да как это так, не было этого и не будет, мы
не позволим! Дубареву настучим.
«Скрывать не стану, – сказал я Валееву, – состояние твоего хозяина тяжёлое, как
бы не пришлось везти в Абакан». – «Всё сделаем», – успокоил меня Валеев и слегка
рукой передо мной поколыхал, как бы волну разгладил.
Он ушел, я вздохнул. Нет у меня злости на них. Хабибулин уродился таким. А я
другим, и всё. Если можешь быть великодушным, будь им, таких немного. Не бойся
предателей и доносчиков, они тебе помогают. Человека создают препятствия.
21
Ждём съезд как манну небесную. Только и разговоров о новом кодексе. Лето
кончается, но еще тепло, хорошо. Повели меня в Сору, Пульников, наконец, дал о себе
знать, вызвал на операцию. Сопровождал автоматчик, будто зная, автомат потерять
труднее и за пазуху его не сунешь. Встретил меня Бондарь – будем делать вдвоем,
Пульников не совсем здоров. Надо к нему зайти, решил я, лучше до операции, потом
сразу уведут в лагерь. Уговорили конвоира, и пошли мы с Сашенькой в домик
каркасно-камышитовый вблизи больницы. Зашли в темный коридор, пожилая женщина
показала на дверь в полумраке. Я постучал, дернул дверь и бодрым, веселым тоном:
«Слава моему учителю!» В ответ – храп.