Страница 86 из 109
таких взглядов. Конечно же, я признался Питерскому, так и так, Володя, горю ярким
пламенем. Он в тот же вечер протолкался на прием, смотрел на нее, мне подмигивал
одобрительно и сразу к делу: пиши ксиву, я передам. Эх, Питерский, мне же не
тринадцать лет, чтобы слать просьбы «давай дружить», давай лучше метро отложим.
Конечно, о чем речь, он согласился. Тут заковыка, надо сказать, я бы на его месте
восстал, я бы ему спел про Стеньку Разина: «Позади раздался ропот – нас на бабу
променял…» А он, пожалуйста, ворюга и хулиган, проведший все свою сознательную
жизнь по колониям и лагерям – и всё понимает, даже свободой жертвует ради друга.
Володя на полном серьезе потребовал, чтобы я ей стихи посвятил, он положит на
музыку. А дальше будет концерт в КВЧ, обязательно пригласят медсанчасть, вольняшки
придут, и Питерский споет эту песню. Другие ничего не поймут, а она все поймет.
Володя, ты гений, только так рождается истинное произведение искусства, ты –
человек, ты – мне укор и наука. Я же полный кретин, я обязательно стал бы его стыдить
и требовать, чтобы он оставался верен той девушке, которая ждет его на свободе. Кто
из нас человечнее, он или я? Или Лев Толстой – кто счастлив, тот и прав?..
Любовь моя пылает, она разжигает еще большую жажду свободы. Сашенька как
раз и поможет нам за пределами лагеря, скроет нас, а почему бы и нет? Завтра начнем
рыть.
Рыть начинаем вечером. А утром привели беглеца в санчасть – дайте заключение,
вменяемый он или психически ненормальный. Как будто стремление вырваться на
свободу болезнь. Но почему именно в такое время привели беглеца, когда мы с
Питерским всё решили? Прямо как в песне: мне сверху видно всё, ты так и знай.
Худощавый украинец лет 45, с глубокими глазами, с острыми залысинами, тронутыми
по краям сединой, фамилия Наливайко. Попался он не на рывке, не на каком-то другом
способе, он сделал подкоп из Малой зоны. Только в романе можно так сочинить – ты
собрался рвануть через подкоп, еще и метра не прорыл, а тебе уже достали из норы
тепленького и привели именно в твое дежурство. Что за силы за тобой следят,
оберегают, пугают? В штрафную зону Наливайко попал за побег и в лагерь попал за
побег – аж перед войной. Закоренелый бегун, беглец-рецидивист. Упрямый, смелый
человек, говорит с сильным акцентом, не боится ни Бога, ни черта, порода моего деда
Лейбы. Рядом стоит надзиратель, а Наливайко на него ноль внимания, говорит только
со мной. В первый раз он сел аж в 38-м, получил срок за наезд на пешехода. Пьяный в
драбадан колхозник спал в канаве, а ноги – на дороге, называется пешеход. Наливайко
не заметил, переехал трактором, одна нога целая, а вторую пришлось отнимать. Дали
Наливайке год, по-божески, тогда вообще были срока малые. Какой-то год отсидеть –
это же пустяк, но Наливайко тракторист, шофёр, самый уважаемый не только в колхозе,
но и во всем районе, и вдруг ему тюрьма. Из-за какого-то пьянчуги. Даже на месяц
сажать несправедливо. Однако посадили. Через неделю в лагере его попросили машину
отремонтировать, он согласился, взял камеру для колеса запасную, повесил через
плечо, как солдат скатку, и ушел с ней. Остановил на дороге первую попавшуюся
машину – подбрось, браток. Садись, какой разговор. Пересаживаясь с машины на
машину, голосуя камерой, Наливайко за сутки умотал от лагеря за тысячи километров,
аж в Херсон к своему дядьке. А бежал с Урала. За ним телеграммы не успевали. Одной
только камерой через плечо брал все расстояния, такая была раньше у шоферов спайка.
Поселился он в другом колхозе, женился, гулять стал, жена выдала, забрали его и
посадили. А он снова бежать. Его снова поймали, уже во время войны, и вломили 58-ю
пункт 14, контрреволюционный саботаж, не хочет ковать победу. Я начал его
расспрашивать, под видом определения вменяемости, а как он делал подкоп, чем, куда
землю девал, не боялся ли обвала? Могло завалить живьём, как суслика. «Боялся, ну и
чё?» Мы с Питерским планировали штольню, а у него был буквально волчий лаз, еле
пролезешь, да оно и понятно – куда ему вырытую землю девать в штрафной зоне, там
всё на глазах. Что ему теперь грозит? Новый срок. Со дня побега, пояснил надзиратель,
а Наливайко добавил: а я опять сбегу. Станет ли нормальный говорить такое? «Его
лучше в Абакан отправить, – сказал я надзирателю. – Может быть, паранойя,
системный бред. Сколько может человек бегать?» – «Да всю жисть! – весело сказал
Наливайко. – Я ж не як та зверюга, шо у клетки держуть».
Лет этак через двадцать приведут вот так же меня в санчасть, вменяем я или нет,
если столько бегаю. И что я буду говорить? Да то же самое – все равно сбегу! Неужели
нет ничего главнее свободы, неужели нет великого святого дела, чтобы служить ему и в
неволе? Почему человек со своими хвалеными мозгами до сих пор ничего не выдумал?
Когда-то лошадь была дикой, то есть свободной, стала домашней, другом человека,
другом семьи, другом народа, можно сказать. Собака – бывший волк, от волка никакого
толка, если он на свободе, один вред, приручили его, стал он собакой – и теперь от него
только польза и верная служба. Вечером я сказал Володе, что начало штурма придется
отложить, сейчас начнется лихорадка, взвинтят бдительность, проверять будут каждый
клочок земли вблизи запреток, а тут и мы. Отложим не неделю. А через неделю уже
Питерский меня просит: Женя, друг, мне надо готовить большой концерт, давай
перенесем. Нашей свободе мешала просто жизнь, то у меня случай, охота пуще неволи,
то у него. Концерт был замечательный, культбригаду мы пригласили в стационар, в
коридоре понаставили скамеек и табуреток, всех лежачих вынесли, ходячих вывели,
персонал уселся в белых халатах в первом ряду. В оркестре Бармичев, мой первый
операционный крестник. Гремели они на всю Сору – танец Брамса номер пять,
попурри из «Сильвы», фрагмент из «Вальса-фантазии» Глинки. Потом Питерский
начал шпарить стихи, да всё мои да мои, да сплошь лихие, героические,
оптимистические – вспомнить стыдно, и закончил, наконец, так: «К дьяволу все
печали, блажь не мужских сердец. Всё, что имеет начало, будет иметь и конец», после
чего патетически объявил: автор этих стихов находится среди вас. «Женя, конечно», –
сказала Светлана Самойловна, и все приняли без неожиданности, будто знали. Я
смотрел на Сашеньку, она сидела рядом с Вериго, оглянулась на меня, приподняла обе
ладони вместе и двумя указательными пальчиками изобразила аплодисменты, будто
соединила, замкнула контакты. Это что – намёк? Я просто ошалел. Побеги – ко всем
чертям! Разве я могу куда-то, неизвестно куда бежать из такого родного мне
коллектива? А тут ещё Златкин с новой парашей. Его друг, профессор из Москвы,
доктор наук, член комиссии министерства юстиции, в письме дал понять, вот-вот будет
новый кодекс. Максимальный срок отныне восемь лет, никаких уже двадцать пять и
пять, все дела будут пересмотрены с целью снижения, расстрел отменяется. Новый
кодекс будет утвержден на XIX съезде ВКП(б). Сталин знает, сколько нас, гавриков,
околачивается сейчас по лагерям и работает через пень колоду. Новый кодекс нас
выпустит, и мы ринемся вместе со всем народом ускоренными темпами строить
коммунизм.
Человек рыпается бежать, когда ему есть откуда и есть куда. А на воле он уже не
рыпается – некуда, разве что, как я в детстве, в жаркие страны.
16
«Фершал!» Я оглянулся – в чём дело? – «Поди сюда». Стоит возле койки в углу
приземистый, низенький, халат до пола, лицо приметное: висячий нос, квадратные
скули и продольная глубокая ямка на подбородке. Я не спеша подал лекарство одному