Страница 45 из 131
Кое-где во дворах дымили летние печи: в них сжигали прошлогоднюю листву, зимний мусор. На огородах то тут, то там копошились люди. Один-два, от силы три человека. Копали на подсохших пригорках, сажали лук, редиску посеяли раньше.
Копнут, остановятся. Обопрутся на лопаты, подставят лицо солнцу и замрут в дремотном покое.
Не приспело еще время большой работы: пахать, боронить, сеять. Совсем недавно сошел снег. Только-только начиналось настоящее тепло. Может, первый такой день выдался. Ничто не шелохнется. Лишь какая-то нетерпеливая пчела прошла низко над землей, — видно, выставили ульи, и она совершала первый в этом году облет.
Все затаилось, замерло в благостной тишине. Земля в великой тайне готовилась принять в свое лоно зерно, семя. Она лежала не шелохнувшись под высоким ласковым солнцем, и лишь дыхание ее тонкими струйками поднималось из сырых низинок.
В Алеше все притаилось, все ушло: мысли, желания. Он стоял, солнце все сильнее грело его, он был, и его не было, он стал частью этой первозданной тишины. Он узнавал тихую радость приобщения. Изначальную сладость жизни. Бытия.
Редкие в нашей жизни эти минуты полного покоя и приобщения. Все бегом, все бегом…
Хорошо на верхней полке. Лежи себе, слушай, мечтай, думай.
Почему так кричат паровозы в ночи?.. Надрываются… Боятся затеряться в огромных сумеречных пространствах?.. Из тьмы вырываются к бессонному свету, к бесконечному скрещению взблескивающих путей на больших станциях. Медленно проплывают высокие фонари, застывшие на путях немые составы. Паровоз ревет грозно, тревожно. Предостерегает, напоминает: «Мой путь! Моя до-ро-га-а!..»
Поезд прикован к рельсам. Он несется в степных пространствах мимо спящих сел с темными окнами, через города и станции в заревом ночном свете и вновь во тьму, выбрасывая из трубы красные, гаснущие на ветру искры. Путь его размерен, предопределен. От станции к станции, по перепутьям от стрелки к стрелке.
А что определяет человеческую дорогу?..
Бабушка верила — от судьбы не уйдешь. Бог все знает, все видит. Без господней воли волос с головы не упадет. Заранее все отмерено человеку в жизни.
Повзрослевший Алеша со всем пылом активиста и безбожника бросался в бой:
— А как же грех? Человек впадает в грех тоже по воле бога?
— Грех от лукавого, — утверждала бабушка. Поспешно крестилась. Будто за плечами у нее незримо ухмылялся козлоногий соблазнитель…
— Ты говоришь, бог всемогущий. Почему же он допускает такое: убийство, воровство?.. — наседал Алеша.
— Зло от нечистого!.. Испытание для человека. На том свете за все воздастся. Души грешников в адском пламени, в смрадном чаде пребудут вечно. Праведников господь в рай определит, и будет им вечное блаженство.
— Терпеть для чего? — допытывается Алеша. — Чтобы в загробной жизни в рай попасть?
— А это как бог повелит, — смиренно отвечала бабушка. — Каждому свое предназначено.
А кем было предопределено, что они оставили ее, бабушку, старенькую, одинокую, покинули дом свой и подворье, толкались на железнодорожных станциях, неслись в неведомые края под тревожные ночные завывания паровозных гудков.
Ни в бога, ни в нечистого давно уже не верил Алеша. Твердо знал: сам по себе стоит человек. Чего захочет, достигнет. Кем захочет, тем и станет. Все от тебя самого. Свершил дурное, сам повинен, никто тебя под руку не толкал. А за доброе людьми воздастся. Так с ранней взрослостью думал он тогда. Так ему внушали мама, отец… Но почему люди шли против своей воли? Вот они покинули свое село. Судили, рядили: другого выхода не оставалось. Сама жизнь складывалась так, что надобно было подаваться в другие края.
Кто же этот самовластный распорядитель, который разбрасывает людей по разным дорогам? Он над людьми или в них самих, в их ожесточении, ненависти, сострадании, стремлении к добру?
М о ж е т л и н а й т и ч е л о в е к с в о ю д о р о г у?.. На нее пробиваться… Или остается одно: махнуть на все рукой, живи, как живется? Плыви, куда несет!..
Об этом думал Алеша на палубе парохода, который вез их через море. Осталось двухдневное ожидание в нешумном пустынном порту, нудное сидение на скамейках под тощими акацийками, ночевки в маленькой комнате. Хозяин — ночной сторож — не «просыхал». «Употреблял» и перед дежурством, и после дежурства. Долго глядел замутившимся взглядом на граненый стакан, выпив, раздумчиво жевал чесночную колбасу. Постукивал деревянной ногой, прихватило паровозом на путях, легко отделался: по колено одной ноги лишился. Длинно матерился, клял судьбу-«злодейку» и жену-«курву»…
Все было. Крыша над головой. Кровать на пружинах. Пуховики там разные. Людям туго приходилось в этот год, а у них и в горшки что было, и на сковороду. Возле складов работает, как не обогреться… Пальцем не тронул ее. Не как другие: выпьет и пошел, весь дом вверх дном. А он смирный, тихий. Жила не тужила. Нельзя было ее ночами одну оставлять! «Спуталась» с морячком заезжим… И свое, «приданое», и нажитое бросила. В одном платье выскочила.
Стучал деревяшкой об пол, как голодный, давно не поенный конь бьет копытом, призывая хозяина. Откидывался назад, молча тянул на себя клеенчатую скатерть, тарелки, стаканы, бутылка — на пол, все вдребезги… Валился, как был, в грязном ватнике, тяжелых суконных штанах, не отстегнув свою деревяшку, на высокую качкую кровать на пружинах, прикрытую сверху светло-розовым пикейным одеялом.
Бросают люди свое, другое ищут. Гонятся за ним на дальних поездах, на быстрых самолетах, на белых пароходах…
Пароход, на котором ехали Яловые, был старый, дореволюционных времен. На одном из спасательных кругов разглядел Алеша полустершуюся надпись: «Акціонерное…» Как называлось акционерное общество, не разобрать. Пароход именовался теперь гордо — «Красный моряк».
Бурлила, пенилась вода под тяжелыми плицами больших колес, они шлепали размеренно, однотонно, неторопливо.
Алеша назывался «палубный пассажир». На места в каютах не хватило денег. Со своими узлами, сундучками примостились в затишке возле широкой пароходной трубы. Сквозь металлическую решетку от мерно ворочавшихся в глубине машин протекал горячий, тронутый мазутной горчинкой воздух.
В салоне, отделанном «под красное дерево», с зеркалами, с диванами и стульями, обтянутыми красным плюшем, при тусклом колеблющемся свете ужинали молчаливые моряки. Во главе стола — капитан с вытянутым породистым лицом, с четким пробором на тронутой сединой голове.
Моряки привычным движением закладывали белые накрахмаленные салфетки за борта синих кителей с блестящими пуговицами. Белые манжеты высовывались из рукавов. В специальных металлических держателях потряхивало тарелки и стаканы.
Алеша глянул на свои ноги в степной пыли, из рваной сандалии выглядывал палец с черным ногтем, штаны обтрепались внизу. Рубашка, правда, любимая — бледно-зеленая, под красноармейскую гимнастерку, с грудным кармашком на пуговице, ремень пошире обычного брючного, в городе не отошел от прилавка, пока мама не купила. На военного походил. Для большего сходства, по тогдашним понятиям Алеши, не хватало портупеи. Кобуры с наганом.
В дверном зеркале лицо свое увидал, худое, темное, с облупившимся носом; нечесаные выгоревшие волосы торчком на темени.
По сравнению с ним, с тетками в «хустинах», которые на палубе, отворачиваясь от ветра, кормили грудью своих детей, дядьками в тяжелых сапогах, дымивших самокрутками, мастеровыми в черных пиджаках, резавшимися на ящиках в «дурака», моряки, сидевшие в салоне за овальным столом, казались людьми из другого мира. Какой-то необычный празднично-серьезной жизни.
Но Алеша знал свои права. Для всех пассажиров — все открыто. Не старые времена!.. Прочитал: «Салон для пассажиров 1 класса». Дрогнул, самолюбиво закусил нижнюю губу, потянул вниз ручку и вошел. К морякам. Присел на краешке дивана у входа. Застеснялся все же.
Слова никто не сказал. Не прогнали. Вроде не заметили. Моряки, откидываясь на высоких спинках, закурили папиросы с длинными мундштуками. И, дождавшись этой минуты, встрепанный, чернокудрый ударил по клавишам… До этого он, казалось, дремал: пиджак на спинке одного из стульев, белая рубашка распахнута на груди. Вывел вздрагивающим хрипловатым тенорком: «Очи черные, очи жгучие…»