Страница 14 из 28
Прошло около часа, наконец, Света появилась.
— Я останусь с ним! — твердо сказала она. Глаза сталинской дочери были сухи, казалось, она находилась, где-то далеко-далеко, так далеко, что могла оказаться рядом с ним, с великим и никем до конца не понятым человеком. — Иду к тебе, папа! — прошептала Светлана и возвратилась к умирающему.
В это утро она поднялась раньше обычного, умылась, пошла готовить детям завтрак и вдруг каким-то животным чутьем поняла, что случилось непоправимое, что-то очень плохое.
Света часто готовила сама, не любила, чтобы по дому слонялись посторонние люди, пусть и приставленные помогать. После обычных семичасовых известий по радио не стали передавать утреннюю гимнастику, а вместо задорных маршей и задушевных песен зазвучала печальная музыка Бородина, потом струнный квартет играл Глазунова.
«Наверное, умер кто-то из членов ЦК», — подумала Светлана.
В начале десятого позвонил телефон, и Берия загробным голосом попросил приехать на «ближнюю». Тут-то и поняла она, что случилось непоправимое не с кем-то, а с отцом. Старый мир, привычный, знакомый, зашатался, стал рушиться, земля уходила из-под ног.
Берия ничего конкретного не сообщил, только попросил поторопиться, но ей стало ясно — отца больше нет, ведь иначе, как объяснить, что к нему в дом родную дочь приглашает чужой человек?
По дороге в Волынское, леденящий душу голос Левитана передал о тяжелой болезни товарища Сталина.
В Кремле в сталинском кабинете собрались Берия, Маленков, Молотов, Ворошилов, Булганин, Хрущев, Каганович, Микоян, Сабуров, Первухин, Поспелов и Суслов. Председательствующее место занял Берия.
На пост председателя Совета министров он предложил Маленкова, его первыми заместителями были названы четверо: Молотов, он же министр иностранных дел, Берия, возглавивший объединенное МГБ и МВД, военный министр Булганин и Каганович, которому досталось управление тяжелой промышленностью, транспортом и связью. Ворошилов пошел на Верховный Совет, Хрущев — на партию.
— А с Абакумовым что делать? Может, отпустим Виктора Семеновича? — неожиданно спросил Первухин.
— На хера он сдался?! — отозвался Хрущев.
— Пусть на нарах гниет! — зло добавил Берия.
— Предлагаю сократить состав Президиума Центрального Комитета, — проговорил Ворошилов. — На ХIХ Съезде Сталин в два раза состав расширил, понапихал туда много бестолковых людей.
— На хера нам эти брежневы, патоличевы! Пусть опыта набираются! — фыркнул Лазарь Моисеевич.
— Это понятно! — поддержал Маленков. — А у меня вот какое предложение: считаю полезным вернуть в нормальное русло трудовой распорядок, ни к чему эти ночные бдения. Установим график рабочего времени с девяти часов до восемнадцати. Это будет правильно, как в цивилизованном мире.
— Жить надо по-людски, а не задом наперед. Ночью нужно спать, а днем работать! — поддержал Молотов. — И еще одно упустили! Пока товарищ Сталин жив, предлагаю оставить его в Президиуме Центрального Комитета.
— Нет возражений! — за всех отозвался Лаврентий Павлович.
— А если он не умрет? — произнес Микоян, но так, что в комнате приутихли.
— Умрет! — отозвался Берия. — Светила не ошибаются. Кстати, предлагаю закрыть позорное, полностью надуманное дело врачей. Всех освободить и реабилитировать.
Сергей Хрущев не мог заниматься, учить ничего не получалось: как сидеть за учебниками, когда Сталин при смерти? «Наш Сталин, наш любимый человек!» — с болью в сердце думал студент. Он был потрясен, услышав по радио сообщение о неизлечимой болезни. Еще вчера по хрущевскому дому поползла тревога, мать ходила бледная, отец пропал — уехал и ни одного звонка. А сегодня и в институте началась паника, учебное заведение гудело, как растревоженный улей: кто-то гундосил, что Иосиф Виссарионович умер; кто-то, наоборот, говорил, что пошел на поправку; а в туалете, где студентам разрешалось курить, произнесли, что вождя отравили!
— И в Ленина стреляли отравленными пулями! — содрогнулся Сергей.
Вокруг происходило что-то из ряда вон выходящее, преподаватели ходили словно под кайфом, лекции заканчивались, не успев начаться. В воздухе витало лишь одно: «Сталин! Сталин!» На душе сделалось тоскливо и страшно, и никак не верилось, что Сталин способен умереть.
— Сколько хорошего сделал Сталин! Сколько доброго рассказывал про него отец!
Хрущев-младший решил поскорее уйти из института. Торопливо собрал учебники, очутившись в гардеробе, отыскал под грудой чужого свое неновое, чтобы не бросалось в глаза, пальтишко и поспешил на улицу. Студент торопился к административному корпусу, где в сторонке за углом его дожидался автомобиль.
— Чего-то ты рано? — потянулся пожилой водитель.
— Пораньше закончили. Поехали, Иван Андреевич!
— Вот торопыга! Сейчас докурю.
— Пожалуйста, мне надо ехать!
— Да едем, едем!
Машина тронулась.
— Новости есть? — поинтересовался взволнованный Сергей, в надежде услышать что-нибудь утешительное про состояние здоровья Иосифа Виссарионовича.
— Какие новости? Сталин при смерти, и — точка! — выкидывая в окно окурок и выруливая на проезжую часть, мрачно отозвался водитель. — К Раде заезжаем?
— Нет, сразу домой!
«Может, отец дома, он-то наверняка все знает!»
Пленум Центрального Комитета и Сессия Верховного Совета, начавшиеся в девятнадцать часов, единогласно закрепили решения Президиума ЦК. На все формальности потребовалось не более двадцати минут.
— За! За! За! — точно эхом, оглашалось пространство.
Когда кадровые изменения утвердили, принялись хлопать. Хлопали без остановки, истерично, как оголтелые, так, как будто на трибуне появился сам Сталин, только никакого Сталина не было. Каждый старался перехлопать соседа, из последних сил бил в ладоши, чтобы новый Бог услышал! Несмолкаемыми овациями приветствовали участники заседания товарища Маленкова. Глаза у депутатов горели, в зале раздавались одобрительные возгласы, здравицы в честь партии и правительства, в честь нового председателя.
«Что теперь? — скромно раскланиваясь, принимая восторженные аплодисменты, подумал Георгий Максимилианович, и сам же ответил: Теперь — я!»
После решения Пленума Брежнев еле держался на ногах, его, всего час назад могучего человека, Секретаря ЦК, кандидата в члены Президиума Центрального Комитета, превратили в ничто, разжаловали, растоптали. Он шел с заседания один-одинешенек, никто уже не спешил к нему с угодливой улыбкой, никто не торопился рассказать последние новости или свежий анекдот, никто, предусмотрительно сбавив шаг, не сопереживал вместе с ним тяжелой болезни Сталина; члены ЦК проходили мимо опального, не повернув в его сторону головы, только генерал Грушевой и донецкий секретарь Струев подбодрили старого товарища добрым словом: мол, не отчаивайся, держись! А как держаться, когда тебя сковырнули с кремлевских высот, обескровили, опустошили?! Через час в узком, как пенал, коридоре, партийный кадровик объявил Леониду Ильичу о новом назначении. Ему отдали ничего не значащую должность в Главпуре Министерства Вооруженных Сил — Брежнев принимал Политуправление Военно-морского флота.
— Политрук, несчастный политрук! — прикрывая за собой дверь Центрального Комитета, шептал бывший вожак.
— Ты не должен раскисать, падать духом! — утешал Брежнева Струев. — Пойдем к Хрущеву!
— Хрущеву, Саша, сейчас не до меня! — отмахнулся Брежнев. — Пропал я, друг милый, пропал!
Расцеловав жену, которая светилась словно весеннее солнце, Георгий Максимилианович прошествовал в столовую и уселся на центральное место. Он оглядел знакомую комнату, массивную полированную мебель, плотные с переливчатым золотом бордовые портьеры, ковры, картины. В доме, казалось, все изменилось, сделалось торжественным, величественным, и понятно почему: теперь он, Георгий Максимилианович, — председатель Совета министров Союза Советских Социалистических Республик, государства, занимающего шестую часть света! Маленков покосился на большую фарфоровую тарелку с изображением Владимира Ильича Ленина, подаренную ему еще в тридцать четвертом работниками Отдела руководящих партийных органов. Тарелка эта с тех самых пор стояла на буфете. В 1936 году рядом с ней появилась другая, с изображением Сталина.