Страница 151 из 160
когда-то работал Синекаев.
Рассаживаясь, сердобольцы шумели; вокруг было много знакомых лиц. В первом ряду, сжав румяный рот,
сидел Гвоздев. Виден был и Шашко, персональное дело которого должны были разбирать во вторую половину
дня на бюро.
Неунывающий Малахаев, давно уже прогнанный с места председателя колхоза, но неплохо
устроившийся в Сердоболе, в здешнем комитете ДОСААФ, слегка уже “употребивший” с утра и поэтому
добрый, мимоходом сказал Филиппу Дмитричу:
— Не робей; всыпят выговорешник для острашки — и все. Сам не заметишь, как отпыхаешься. С тебя
поллитру тогда.
Шашко сумрачно отворотился от него, а Малахаев пошел дальше, весело подрыгивая коленками.
Был здесь и Глеб Сбруянов, которого тоже ожидала накачка: заявление шофера требовало наконец своей
резолюции. Глеб рассеянно бродил по залу и поминутно взглядывал в окна: небо не внушало ему доверия. Хотя
еще не время, но как бы не пошел снег. В колхозе оставался на поле расстеленный лен; неприятное добавление
к жалобе шофера.
Наконец почти все собрались. Горушинский председатель колхоза-миллионера, осанистый мужчина,
начал рассказывать о своих успехах: как при помощи райкома они наняли экскаватор и по заготовкам торфа
вышли на первое место по области.
Гвоздев, который следил за ним, как кот за мышью, не выдержал и явственно пробормотал:
— Экскаватор? По-нятно. А мы на кобыле возим.
Он качает головой, вздергивает брови; губы морщатся в настороженной и презрительной усмешке. Глаза
его холодней, чем всегда.
— Имел я, товарищи председатели колхозов, большую ошибку, — продолжает горушинец, — в прошлом
году не сделал достаточных капитальных вложений.
— Все на трудодни пустил, — опять цедит Гвоздев.
— Нынче дал на трудодни по четыре рубля…
(“Минимум, только минимум!”)
— Стал я миллионер…
(“Я! Хоть бы сказал: мы. Сколько у них в прошлом году было? Миллион сто? Так у нас и то больше: один
двести! Автомашин четырнадцать… Ого! А у меня две”.)
— Как их приобретали? — переспрашивает горушинец. — Ну, есть такие, как бы сказать, внеплановые
пути. Возили в областной город раннюю капусту прямо на автомобильный завод.
(“Ну что ж, буду мотать на ус. Пусть потом мне Синекаев что скажет: отвечу — научился. Опыт
перенял”.)
Гвоздев не может сидеть спокойно, каждое слово колет его как иголками. Веки сощурены. Повышение
урожайности за счет озимых? Правильно. Севообороты освоены? Вдохнул тяжело, с крестьянским
вожделением: это основа.
— Раздельную уборку — всем рекомендую. Хлебу надо дать дозреть в валках. Даже при пропуске зерна
через сушилку самым добросовестным образом всхожесть семян теряется на десять-двадцать процентов.
Гвоздев уже кивает ему серьезно, вдумчиво, как товарищ товарищу.
Горушинец переходит к овощам: в этом году сажали без энтузиазма. Сбыт плохой. Горуши — городок
маленький, не то что Сердоболь. (Гвоздев шевелит губами, прикидывая, сколько бы мог он заработать на этом.)
— Имеем в колхозе двести двадцать дойных коров.
— Сила!
— Надаиваем, правда, мало. А вот наш сосед надаивает по четыре тысячи литров. У него силоса столько,
что он его продает. И я в том числе покупаю. Меня ругали также за свиноводство. Еще товарищ Синекаев ругал.
Это, пожалуй, верно. Строил овчарник, телятник, а за свинарник только нынче берусь.
Гвоздев сидит, упершись подбородком в скрещенные руки; пристальный взгляд мерцает.
— Колхоз телефонизирован, радиофицирован, построены водонапорные колонки. Мельница дает чистой
прибыли четыреста семьдесят рублей в день.
(Губы Гвоздева вздрагивают.)
Однако есть и такое явление: стали колхозники побогаче, шифоньеры завели, амбары хлебом на три года
вперед набили, и снизилась трудоспособность. Выходит, помногу давать на трудодень вредно.
(“А тебе не вредно получать две тысячи? Интересное рассуждение!” — Гвоздев полон гнева).
— Отходников было сто двадцать семь человек — все вернулись. Из десятиклассников трое поступили
учиться дальше, остальные остались в колхозе. Была Доска почета, сейчас ввели и звание “почетный
колхозник”; это значит — по мере надобности даем транспорт вне очереди бесплатно и две недели отпуска в
доме отдыха за счет колхоза. При болезни оплата семьдесят пять процентов.
Гвоздев громко сказал, не выдержав:
— У нас сто. А как плату за транспорт начисляете?
— Если минимум выполнен, то только за горючее, а если нет, то полный расчет, как такси.
— А где бензин достаете? — спросил Барабанов. — Наши больше на трассе с канистрой стоят.
У него тоже завистливо-пренебрежительное выражение на крупных губах. Выпуклые глаза осторожно
скрывают блеск, когда он обращается к гостю с просьбой.
— Не дадите ли нам семян люпина? Учитывая, что Кирилл Андреевич теперь в Сердоболе.
Горушинец смеется:
— Как приданое секретарю райкома?
Синекаев хитро подхватывает:
— Дашь взаймы, Николай Кузьмич, какому-нибудь нашему бедняку вроде Гвоздева? Он, бедняжка,
только-только на второй миллион перевалил.
Но Гвоздев, не смущаясь насмешками, записывает адресок под Черниговом, где горушинцы покупали
семена. За ним потянулись к карандашам и остальные.
И только Расцветаев, пока заменяющий редактора, сидит безмятежно, ни во что не вслушиваясь, ничего
не беря на заметку. Его голова, созданная при помощи циркуля, и мячики щек безмерно раздражают Синекаева,
он уже хочет на него обрушиться, но вспоминает, что здесь гости, и отводит взгляд.
…А Павел Владимирович Теплов сегодня уезжает. Синекаев сам выхлопотал ему почетный перевод в
большую московскую газету. В районе никто не возражал, все знали подоплеку: семью надо укреплять! Итак,
он уезжает сегодня с трехчасовым поездом. Пройдя к себе в кабинет, Синекаев после короткого раздумья
снимает телефонную трубку. Он просит квартиру Теплова. Но слышит в ответ, что аппарат уже сняли. Утром.
Тогда Синекаев разражается неожиданной бранью. Поспешность, когда не нужно! Убежал бы ваш
аппарат, что ли?!
И пока он трет лоб, чтобы успокоиться, в дверь стучит и входит Барабанов. Он кладет перед Кириллом
Андреевичем листок бумаги.
— Хочу поехать учиться. Прошу разобрать заявление на сегодняшнем бюро.
Синекаев сначала смотрит на него с удивлением, а потом, низко наклонившись над столом, начинает
читать. Слова обычные, но он вдруг вспомнил, что никогда не видел почерка Барабанова, только бумажки,
подписанные им. Ни письма, ни открытки за все четыре года. Он долго рассматривает закорючки, хвостики,
наклон букв.
Барабанов ждал терпеливо, без всякого желания присесть.
— Так спешно? — невесело сказал Синекаев.
Тот промолчал, глядя перед собой светлым твердым взглядом.
Какие-то слова, обиженные, обижающие, пронеслись в мозгу Синекаева. Но он опустил глаза и сухо
проговорил:
— Хорошо. Разберем. Можете идти.
Римма качала пеленашку, двое старших еще не проснулись от послеобеденного сна. В комнатах было
тихо, очень обжито.
— Обедать пришел? — спросила Римма мужа.
— Я подал заявление, чтобы уехать отсюда.
Он смотрел в сторону, жалея Римму, которая так плотно, как репка в огороде, обосновалась в Сердоболе.
— Уже подал?
— Угу.
— Это ты из-за Тамары, — подтверждающе сказала вдруг Римма. — Ты ее, должно быть, сильно
любишь, Володя.
Он ошеломленно и протестующе вскинул руки. Римма сидела спиной к свету, погрузневшая, с
пеленашкой на руках, как с белой куколкой. Голос ее был ровен, но звучал так странно!
— Я ведь не сужу. Какое я право имею судить любовь? Мне, наверно, не надо было выходить за тебя
замуж. Ты был мальчишкой тогда, что ты понимал? Но если ты хочешь… я ведь не буду никуда бегать