Страница 1 из 160
Р2
О26
ЧИТАТЕЛЮ О КНИГЕ
Повесть “Глубынь-городок” и роман “Заноза” не
связаны общими героями или географически:
место действия первой — белорусское Полесье, а
второго — средняя полоса. Однако обе книги
перекликаются поставленными в них проблемами.
Они как бы продолжают во времени рассказ о
жизни, печалях и радостях обитателей двух
районных городков в наши дни.
Оба произведения затрагивают актуальные
вопросы нашей жизни. В центре повести
“Глубынь-городок” — образ секретаря райкома
Ключарева, человека чуткого, сердечного и вместе
с тем непримиримо твердого в борьбе с
обывательщиной, равнодушием к общественному
делу.
Вопросам подлинного счастья, советской этики и
морали посвящен роман “Заноза”.
Обе книги написаны в близкой эмоционально-
лирической манере.
I . Р А Й О Н Н Ы Й Н Е Б О С К Л О Н
1
К Глубынь-Городку, как к древнему городу Риму, с разных сторон подходят пять проезжих дорог. По
сухой погоде, поднимая облака пыли или же с надсадным жужжанием выбираясь из колдобин, полных
дегтярной грязи, если недавно прошли дожди, стремятся сюда, к районной столице, колхозные грузовики.
Въезжая в черту города, они сигналят, каждый на свой голос.
К бортам грузовиков липнут прохладные клочья ночного тумана, который так неохотно покидает по
утрам землю и все цепляется за придорожные кусты, оплетая их белой куделью. А тысячи брызг от топких
ложбинок, ручьев и бродов, невидимо скрытых издали в темно-зеленой густой траве, то и дело взлетают вверх
из-под зубчатой резины колес. “От Дворцов до Грабуня — сорок бродов и броденя”, — говорят в районе, но
никто те броды не считал, никто не давал им названия.
Белорусское Полесье — едва ли не самая низменная часть европейского материка. Когда-то здесь был
океан. И земля до сих пор не может забыть об этом: она полна влаги. В половодье полесские села кажутся
островами, плавающими по морю.
Тогда пробраться по глубынь-городокским дорогам под силу только одному райисполкомовскому
“газику”, славной машине защитного цвета. Бодро пофыркивая, он с налету берет броды безыменных речек, и
Пинчук, председатель райисполкома, наметанным взглядом старожила определяет по разливу рек, как будет в
этом году с травами.
Сам же Глубынь-Городок стоит тут с незапамятных времен.
Будто бы один из князей пинско-туровских, тех, что в разное время владели Пинском, Туровом и
Берестьем — на теперешней карте Брест, — посадил младшего сына на реке Глубыни стеречь ворота Припяти.
Княжич срубил крепость в дремучем лесу, окружил ее стенами из необхватных бревен. Как грибы в дождливый
день, стали подниматься вокруг хатки полещуков. Зачернели вспаханные поля. Народ бортничал, бил зверя,
курил смолу.
Доходили сюда и татары, и это была чуть ли не последняя их западная черта. Дошли и тоже осели в
тогдашних дремучих лесах по берегам славной Глубыни. До сих пор держатся у городчуков фамилии Бесан,
Гиреевы, Шахназары.
В снежные зимы Городок стоит, тепло укутанный в беличий мех, и иная птаха сверху, с птичьего полета,
может ошибиться, не разглядеть его среди окрестных лесов.
Да и в летнее время, ночами, когда электростанция выключает ток, он тоже погружается в первозданную
тьму и тишину.
Но зато с рассветом в Городке начинается своя хлопотливая человеческая жизнь. Перекликаются
сменными гудками кирпичный и молочный заводики, приземляется почтовый самолет, письмоносцы всходят на
скрипучие крылечки, разнося утренние новости. А на Глубыни от ранней весны до глубокой осени по
прохладной свежей воде, настоенной на лесных травах, бежит задорный голосистый пароходишко, везет
отпускников и командировочных. И им после долгого путешествия Глубынь-Городок представляется именно
тем самым желанным “конечным пунктом назначения”, который они с нетерпением начали высматривать уже
давно: едва засветилась на небе первая полоска зари.
…Вот в такое раннее-раннее летнее утро, когда каждая травинка, как нитка бусами, была унизана росой,
а по всем пяти дорогам к Городку поспешали грузовики, райисполкомовский “газик”-бегунок двигался из
областного города, отважно переваливая песчаные гряды.
Было не больше четырех часов утра. Мглистые сумерки пронизывало насквозь розовым светом. Птицы в
придорожных кустах пробовали голоса. Но так как дорога была не близкой, председатель райисполкома то и
дело с беспокойством поглядывал на часы.
— Тимофей, — плачущим голосом упрашивал он шофера, — ведь я людей со всего района созвал, хоть
на радиаторе, но скачи!
Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с
прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать —
вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в
разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.
При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти
тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий,
как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так
щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама
собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?
— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где
соломенная крыша?
Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое,
казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной
площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских
фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали
солнце!..
Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и
повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у
нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к
потолку “кόмин” — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели
зимними вечерами сухие сосновые корни.
— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного
снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли
усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает,
хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую
школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый
камень закладывал.
Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал
еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную