Страница 31 из 55
колоть.
В больнице, в приемном покое, его пытались оставить, но он не
согласился, успокоив дежурного врача тем, что напасть эта у него давняя,
после травмы головы, и в последнее время почти его не беспокоит. Он только
попросил с собой пару таблеток димедрола. Около часу ночи он вернулся в
свою комнату.
Но даже димедрол не помог ему уснуть.
Он думал о деде Грише, о том, много ли в Союзе «дедов Гриш» да о том,
как он станет теперь с ним жить под одной крышей. Думал и все больше
терялся. Стоило представить себе, как он будет каждый день с ним
встречаться, как полезет после этой старой сволочи в ванну или... на ум
приходила непристойная присказка о том, чего хороший человек не станет
делать с плохим на одном гектаре, и хоть смейся, хоть плачь. Но только
смеяться хотелось меньше всего.
Придя утром на работу, Саня взял у секретарши начальника белый
стандартный лист бумаги и написал в ЖКУ заявление с просьбой обменять
ему комнату. Потом зашел к главному инженеру, попросил «без содержания»
на два часа и пошел в ЖКУ.
В жилотделе ему сказали, что обмен возможен только по истечении
шести месяцев со дня прописки по его настоящему месту жительства, и
посоветовали обратиться к начальнику ЖКУ товарищу Чалому.
Саня вышел во двор жилуправления. Идти к товарищу Чалому не
хотелось. Об этом человеке во всем их комбинатовском районе много
говорили в последнее время, Саня слышал эту историю не раз. Дело было в
том, что начальник ЖКУ комбината каким-то способом сумел получить
четырехкомнатную квартиру, а семья его, включая самого, состояла из
четырех человек. Возмущенные женщины-очередницы, человек шестьдесят,
написали жалобу в обком партии и даже, кажется, в газету «Известия». Об
этом судили да рядили на все
лады, но прошло уже месяца три, а товарищ Чалый как ни в чем не
бывало сидел на своем месте. Саня прикидывал туда и сюда, но, похоже, идти
все-таки было надо. Да и как, в сущности, история эта могла касаться его!
Очень коротко, в две минуты, он изложил начальнику ЖКУ свою
просьбу.
— А смысл? — оторвав голову от бумаг, спросил товарищ Чалый.
— Мне не хочется объяснять, но мне очень нужно,— ответил Саня.—
Я согласен и на меньшую площадь.
— Ну а в чем дело, вы можете объяснить? — чуть раздраженно
спросил еще раз начальник ЖКУ.
— Могу. Я с соседом сильно поскандалил, и теперь...
— Так при чем здесь жилуправление? Обращайтесь в милицию!
— Вы меня не поняли,— Саня слегка покраснел.— Я здесь в
заявлении написал. Мне в жилотделе объяснили, что я сам пока не имею
права меняться, и я переписал. Видите ли, если у вас есть еще какая-нибудь
комната, то их можно было бы поменять, и никому от этого не было бы плохо.
Пусть даже квартира будет не двухкомнатная, как у меня, а трех... В мою с
удовольствием въедут, там всего один живет-. Я же сам пока не могу
меняться.
В это время в кабинет вошла секретарша.
— Ты слышишь, Зоя Кондратьевна,— обратился к ней начальник и
кивком головы указал на Саню.— Вот ему месяц назад комнату
дали, а он теперь обменять ее просит. Сосед
не нравится! Между прочим, на одного дали,
без семьи! Это ведь ты из Афганистана пришел, так?
— Не «ты», а «вы»,— резко поправил начальника Саня.
— Ну да, вы. Нет, ты смотри, Кондратьевна, им, понимаешь, все
льготы, как всамделишным ветеранам, а они — капризы! Н-да, молодежь
пошла — палец в рот не клади-и! Так вот что я в а м скажу, дорогой товарищ...
— Серый ежик тебе товарищ, понял? — грубо оборвал товарища
Чалого Саня. И уже совсем неизвестно зачем — не понял даже, как вырвалось
— всадил вдогонку: — Порасплодилось хомячья!
«Порасплодилось» — это было совсем не Санино. Это была любимая
присказка Равиля. Тому на каждом углу мерещилась чуть ли не контра.
Слово выпорхнуло, и его было уже не поймать. Саня и не стал ловить.
Он сгреб со стола свое заявление и танком двинулся к двери.
— А ну, стойте, молодой человек! — попытались его остановить. Но
это было все равно как если бы перед ним натянули паутину.
С раннего вечера и до часу ночи они с Равилем говорили о Саниных
невеселых делах. И вообще обо всем на свете. Жена Равиля, высокая
молчаливая женщина, изредка кипятила им чай и, положив подбородок на
руки, слушала их нестройную, порой нервную беседу.
— Я тебе говорю, Фетисыч, иди опять к
своему секретарю. Мало ли что непартийный!
Как его, Фролов? Вот иди к Фролову и расскажи ему все. А то
дождешься — верблюдом
сделают. Ведь не дурак же он, поймет! И про гниду эту недобитую
расскажи, и про это дерьмо чиновное. Расплодилось с-сволочей!
Равиль как заведенный ходил по кухне, и Нина — так звали его жену
— временами пыталась его успокоить.
— Да брось ты меня успокаивать! — отмахивался он.— Ты вон
послушай лучше, что за падлы цветут да здравствуют! Твой-то дедок, Василий
Матвеевич, сколько лет после войны в коляске откатался? В семьдесят
восьмом — все? Отжил?! А ты бы вон на Санькиного духаря посмотрела,—
он кивнул головой в Санину сторону,— об его крутой лобок еще поросят
бить! По тайгам, сволочь, белку стрелял. Это когда все в крови по уши
захлебывались! Когда бабы понадсаживались заместо лошадей! Когда моя
бабка с голоду опухала! И главное, даже не боятся уже ничего! Порасплоди-
лось!..
Временами беседа их уходила в сторону. Они говорили о своей войне,
о себе, пытались вообразить, что всех их ждет в ближние и дальние годы.
Такие беседы — обо всем на свете, о самом малом и самом глобальном, о
прошлом и будущем — часто случаются в наших домах. Мужчины заводятся,
кричат, а женщины их слушают, успокаивают, а иногда, наоборот, хлесткой
репликой заводят еще сильней. Неожиданные повороты и резкие переходы в
таких беседах — от маленького себя и до всей страны, до всего огромного
Союза — свойственны этим долгим вечерним разговорам. Люди, как это
бывает в таких случаях, настежь распахивают души — и спорят, спорят,
спорят... Что мы? Что Союз наш? Здоров ли?
А если нет — то насколько? Болячки на теле, прыщи, которые помазал
зеленкой — и все прошло, или все-таки нужен скальпель? Что мы?! Чего
хотим и что можем?! Вопросы, вопросы, вопросы... И ответы — чуть ли не
криком. Нелепые, глупые, озаренные внезапной вспышкой истинного
прозрения. Люди долго не могут потом уснуть.
Не спал Саня в маленькой и чистой Равилевой квартире. Домой его
Нина просто не отпустила. Поставила раскладушку, постелила и наказала
спать. Бай-бай — и все тут. Хорошеньким мальчикам с побитой головкой не
след шляться по ночам как неприкаянным... Часа в три, вдоволь надумавшись
и наворочавшись, Саня наконец уснул.
Этой ночью он опять воевал. Какие-то странные, нереальные картины
проносились в усталой его голове, а он воспринимал их так, словно все было
наяву. То недремлющее «я», которое сидит в нас и заставляет в нужный
момент проснуться или хотя бы предупреждает: не верь, это сон! — это его
второе «я», видно, тоже уснуло. Снилась Сане первая его БМП, но какая-то
огромная, словно раздутая, и очень неуклюжая. Сверху, с высокого бархана,
по БМП методично долбила пушка, короткоствольный уродец М-11,
штатовского производства, он узнавал ее по звуку, и перед машиной
плюхались небольшие ядра, чуть больше теннисных мячей. Ядра крутились и
подпрыгивали, а Сане все хотелось выйти наружу и распинать их. «Не
вздумай, дубишка,— ворчал сзади Саенко,— они с накачкой!» — «Да что вы,
товарищ лейтенант,— смеялся Саня,— таких с накачкой не бывает!» И снова