Страница 18 из 55
Пацанчиков, девашечек —
кого угодно, хоть двадцать штук! И говори
те о них, говорите, хоть до чертиков... О бог
ты мой, до чего надоело! Нервы мои больше не
выдерживают... Все дети, дети, дети!
У Дмитрия Григорьевича как-то разом ослабели ноги, и он сел.
— Жень! Вот чудачка баба... Ну ты что,
Жень? Что ты мелешь? — Он снова встал и подошел к ее кровати.— А
ну, не реви!
Она рывком перекатилась на бок, лицом к стене. Он пытался
повернуть ее к себе, но она зло вырывалась.
— Ну ты что, Жень? Как у тебя язык поворачивается? А ну, посмотри
на меня!
Евгения Сергеевна заходилась в слезах, и Дмитрий Григорьевич не
знал, что с ней было делать.
— Женя! Жень...— звал он ее и тряс за плечо.— Перестань, прошу
тебя, ты слышишь, Жень? Я же без всякого умысла, ну ты же знаешь меня,
дубину! Не плачь, Жень! Какая . разница, где мы их, мучителей, возьмем?
Ведь договорились же: не вылечат здесь — в Доме ребенка купим. Хоть сто
штук. Там же аистов да капусты — тьма!.. Эй, жестокая Евгения, ну отчего ты
меня так не любишь? Слышишь? Не мучь меня, чертова девка! А ну,
повернись! Дмитрий Григорьевич поцеловал жену в висок. Потом в щеку.
Потом еще куда-то, куда пришлось.
— Эй, женщина, ты слышишь меня? Слышишь? Ты же помнишь, что
сказал Жигарев: после этого санатория даже у семидесятилетних старушек
дети бывают! Помнишь же? Ну прости ты идиота старого, не вели казнить,
вот увидишь, мы от них еще плакать будем! Будем вспоминать, как было
хорошо и спокойно вдвоем... Ну повернись же!
Дмитрий Григорьевич целовал все, что было живым и теплым. Ему
почти уже не сопротивлялись. Мокрое и горячее лицо жены безвольно
покачивалось из стороны в сторону под градом его беспорядочных поцелуев.
Слез у Евгении Сергеевны больше не было. И не было зла. Была одна
усталость. Но ласки его не были ей неприятны. «В конце концов, он сам еще
ребенок,— вздыхая, думала она.— Эгоистичный и жестокий ребенок. И надо
ему прощать. Хотя бы за то, что любит. Иначе вообще ничего не будет...»
Евгения Сергеевна давно догадывалась, что если не прощать этому
грубому, неотесанному племени, то ни с одним из них просто невозможно
будет жить.
Было уже почти темно. У них был долгий трудный день, с длительным
перелетом и поездкой в автобусе, с продолжительным гулянием под
среднерусским мокропадом и со сложными всплесками мыслей и эмоций.
Они уснули. Запросто, как заигравшиеся допоздна ребятишки.
Дмитрий Григорьевич спал мертво, без сновидений. А Евгении
Сергеевне всю ночь снились сны. Один из них она с радостным
сердцебиением вспомнила утром. «Мама, купи конфетку! Ну мам, купи-и!» —
жалобно канючил тоненький голосок. А она отказывала: зубки будут болеть,
нельзя много сладостей. Но малому вторил взрослый: «Купи ребенку конфету,
жестокая ты женщина, купи сейчас же!» Они шли в магазин, и полки в нем
ломились от разноцветных леденцов... Во сне она помнила, что голоса и
конфеты ей только снятся, что стоит проснуться — и все исчезнет. Но не было
в душе и тени печали. «Я сплю с четверга на пятницу,— подсказывала ей не
уснувшая до конца память.— Я сплю с четверга на пятницу, а сны в эту ночь
сбываются. Кто же не знает, что с четверга на пятницу все сбывается?»
«КТО ДОЧИТАЛ «КОЛОБОК»
Генку родили поздно. Когда он появился на свет, матери было уже сорок
два. А отцу и того больше. Сколько точно — Генка не спрашивал. Да и
незачем было: он все равно никогда отца не видел. В последний раз он
говорил с матерью об этом восемь лет назад, когда заканчивал девятый класс.
Тогда это было кстати: предстояло получать паспорт. Генкина мама была
женщиной правдивой и без предрассудков; она не стала придумывать для
сына романтическую балладу о погибшем летчике или моряке, а, по
возможности избегая драматических мест, рассказала ему историю о
невезучей женщине, которой не удалось создать семью, но которой очень
хотелось иметь ребенка. Когда этой женщине стало слишком много лет, она
решилась на крайнее средство: прожила две недели с женатым мужчиной,
командированным. Звали этого человека Николай Федорович, приехал он из
Саратова, а на их заводе налаживал новое оборудование. О Генкином
существовании ничего не знал и не знает. Но нисколько в этом не виноват.
Информация получилась жестковатой — зато как раз к совершеннолетию: она
очень расширила Генкины представления о способах продолжения рода.
История эта никак не повлияла на отношение Генки к матери. Он
любил ее не меньше прежнего. Может быть, даже больше. Простая мысль о
том, что мать совершила ЭТО из-за сильного желания иметь его, Генку,
оказалась для него значительнее и выше, чем отвлеченные рассуждения о
женской чести и природе греха.
Генка был чисто домашним ребенком. Его никогда не тянуло на улицу
— ни в десять лет, ни в шестнадцать, ни позже,— и со временем это стало
тревожить Агнию Семеновну. Она пыталась понять причину этой сыновней
нелюдимости и мысленно сравнивала его характер со своим; пыталась
вспомнить облик и характер его отца, но только запутывалась и тихо казнила
себя за возраст, за поздние роды да за тот злополучный грипп, от которого не
убереглась на восьмом месяце беременности. Особенно за грипп. В нем она
видела главного виновника Генкиных недостатков. Хотя недостатки эти были
не бог весть какими: Генка не выговаривал шипящих и не умел маршировать.
Из года в год учителя физкультуры бились с этой его неспособностью, но
ничего у них не выходило: правую руку он упорно поднимал вместе с правой
ногой, а левую — с левой. Только и всего. Правда, из-за этого его не взяли в
армию, посчитав эту мелочь каким-то редким расстройством вестибулярного
аппарата, но ведь без армии обходится целая половина человечества. А
шипящие в некоторых языках почти совсем не употребляются.
Зато Генка был добрым и работящим парнем. Он мог часами возиться
в огороде,— они жили в деревянном доме на окраине города,— и Агния
Семеновна только диву давалась, откуда там что бралось. Она даже не
заметила того момента, когда их огород стал садом. Лучшим в округе. С
яблонями и вишнями. Раньше Агния Семеновна видела их только у сестры на
Украине.
Когда после десятого класса Генка не сумел поступить в химико-
технологический техникум, это не стало семейной трагедией. В бюро по
трудоустройству им без труда подыскали работу по душе: рабочим
горзеленхоза. Генка с легким сердцем устроился туда, в школе он обожал
ботанику. На маленькую зарплату он просто не обратил тогда внимания.
О деньгах пришлось подумать совсем недавно. Год назад Агния
Семеновна вышла наконец на пенсию, и этот вопрос впервые за многие годы
стал для них немаловажным. Была в этом вопросе и еще одна сторона, менее
заметная и деликатная, но которую оба они сразу почувствовали: дело шло к
тому, что в их маленьком дружном коллективе должен был смениться глава.
Сразу и без раскачки.
И Генка покорно подставил свои не слишком мощные плечи под это
бремя.
С новой работой все решилось неожиданно и просто. На проводины к
ним пришли все сослуживцы Агнии Семеновны, во главе с начальником
лаборатории, где Агния Семеновна работала лаборанткой. И вот, в разгар
застолья, начальник вдруг предложил:
— А почему бы, Семеновна, тебе не создать рабочую династию?
Сейчас эти дела в большом почете! Давай-ка на свое место сына, как
думаешь? Ты ведь сама говорила, что парень маловато получает...