Добрый мир

— Ну Витька, ну мы же тебе сказали! — строго остановили его.

— Да я знаю, я просто так...

— Ну и подожди тогда на улице. Так ведь некультурно, будешь нам

только в рот смотреть.

Они остановились у окна и стали снимать с леденцов целлофановые

обертки.

— Стакан березового и «карандаш»,— спокойным глуховатым

голосом попросила полная

девочка в черной шубе и подала продавщице

деньги.

Получив сдачу, она отошла от прилавка, легонько дернула за конек

Витюлю — он стоял к ней спиной — и, когда тот повернулся, подала ему

зеленый «карандаш»:

—

Вот, держи. Тебе...

Она дарила неумело. Неуклюже переступила с ноги на ногу и натянуто

улыбнулась. Дмитрию Григорьевичу даже показалось, что она слегка

покраснела. Но, впрочем, она могла покраснеть из-за того, что чувствовала на

себе взгляд незнакомого взрослого.

Витюля недоверчиво посмотрел на свою благодетельницу и так же

неуклюже принял свалившийся с неба подарок.

—

Спасибо...

Он заторопился к окну и на десяти метрах умудрился дважды

оглянуться.

Девочка отвернулась к прилавку, медленными глотками выпила сок и

неторопливо пошла к выходу. Витюля, стоявший рядом с подружками у окна,

восхищенно провожал ее глазами.

Дмитрий Григорьевич с Евгенией Сергеевной выпили на двоих три

стакана березового сока и вышли на улицу.

— Ты видела? — восхищенно спросил Дмитрий Григорьевич жену,

едва только за ними захлопнулась дверь.

— Что именно? — переспросила та.

—

Ну как что! Этот... акт дарения?

Евгения Сергеевна негромко фыркнула и

уточнила:

— Торжественный акт подношения подарка. Видела. Ну и дальше что?

— Как это что? Она же сама еще дите! Неужели ты не обратила

внимания: ей же самой лет тринадцать — четырнадцать. А такая естественная

отзывчивость! Странно даже...

— А что тебе кажется странным?— покосилась на него Евгения

Сергеевна.— Ну, купили ребенку конфету; не пойму, что ты в этом увидел? —

Она привычным движением левой руки — шли под руку — осадила мужа; его

если иногда не осаживать, он мог перейти на легкий бег.

— Да как же! Это ведь не я купил, не какая-нибудь сердобольная

старушка, а девчонка! Неужели ты не чувствуешь?.. Ну они ведь жестокие,

черти, ты же знаешь? По-своему, по-детски, естественно — честно, но

жестокие. Мы же говорили об этом! Сострадание — оно потому и со-

страдание, что сначала у того, кто его имеет, должно было быть страдание. А

у них оно откуда? Ты же видела: этот гордый Аника-воин слюной обливается,

а они ему — «уйди, Витюля, у нас у самих мало». И не потому ведь, что они

плохие девчонки, а потому, что не умеют еще сострадать. Да ты же

понимаешь!

— Ну, повело, повело! Сейчас целая философская система

развернется.— Евгения Сергеевна вздохнула и еще раз придержала мужа.

— Ты вникни, чудачка баба: она же ему не конфету подарила, она его

перстом божьим осенила! Ведь мы никогда не знаем, что нас воспитывает.

Неужели ты думаешь, что их воспитывают наши уроки? Как бы не так!

Намного меньше, чем мы думаем! Ты заметь, нам часто помнятся самые

незначительные события из нашей жизни: чьи-то слезы на проводинах

двадцать лет назад, жуткий вой собаки под окном, когда ты еще в детский сад

не ходил... Я не помню ни одного экзамена в десятом классе,— а сколько было

волнений да торжественности! — зато помню, как наткнулся в парке за Домом

офицеров на целующуюся парочку, мне тогда года четыре было; это же конец

света! Что они делают? Зачем?!

— Охолонь, Аника-воин! — Евгения Сергеевна улыбнулась и

несколько раз энергично провела рукой по воротнику и спине Дмитрия

Григорьевича: снег намел там целый маленький сугроб. Он автоматически

проделал то же самое с ее пальто.

— Мир жесток, любезная Евгения! — провозгласил Дмитрий

Григорьевич.— В нем можно захлебнуться слюной от желания вкусить

несравненного прозрачно-зеленого леденца — а тебе никто его не даст. Мир

зол, колюч и неуступчив: в нем миллионы тающих во рту шоколадок и горы

красивых сверкающих велосипедов, но только они — вещи в себе, и им

плевать на твои желания. Мир жесток! И ты почти уже смирился с этим,

непробиваемость его почти уже осязается тобой, но... но кто-то дергает тебя

сзади за конек, ты оборачиваешься и видишь круглолицую сероглазую богиню

со здоровущим леденцом в руке: на, держи, землячок, плод вожделений твоих.

Грызи, дружище, на здоровье. И вон он тебе, воплощенный Добрый Мир! С

Верой, Надеждой и Любовью в придачу... Я же тебе говорю: мы никогда не

знаем, что нас воспитывает. Ему, запросто может статься, эта полненькая

богиня западет на всю жизнь. Пусть не в память даже, а куда-нибудь в

подсознание, в подкорку какую-нибудь...

Они с минуту шли молча. Евгения Сергеевна чему-то улыбалась, а

Дмитрий Григорьевич пытался на ходу закурить.

— Да уж потерпи до гостиницы,— посоветовала ему Евгения

Сергеевна.— Все равно вы

мокнет.

Он все же закурил.

— Слушай, Димыч,— заговорила она, когда они снова набрали

скорость,— вот ты бы

хоть раз мне объяснил: ты эти свои штучки сразу придумываешь или

развиваешь их уже по

ходу разговора? То есть так: тебе все это еще

там, в магазине, пригрезилось или это плоды

красноречия?

— Хм, ну и вопросец! — Дмитрий Григорьевич коротко рассмеялся.

— «Пригрезилось»... Ничего мне не пригрезилось. Рассказал,

как было дело — и все. Сущую правду-матку.

Уж в ком в ком, а в ихнем брате я понимаю. Вот родишь мне пацанчика

— тогда увидишь...

Они замолчали. Дмитрий Григорьевич помучился со своей сигаретой и

выбросил ее. Евгения Сергеевна один раз остановилась и отряхнула от снега

шапку. Брать мужа под руку она больше не стала: до гостиницы было рукой

подать, скользить и падать было уже негде.

Когда они пришли в гостиницу, Дмитрий Григорьевич переоделся в

синий тренировочный костюм, блаженно растянулся на кровати — им

достался совсем неплохой двухместный номер — и продолжил разговор.

— Странные вопросы ты, матушка, задаешь,— сказал он таким тоном,

словно разговор и не прерывался.— Почему я должен выдумывать и грезить?

На них же просто смотреть надо! Желающий видеть — да увидит! Это о нас,

старых греховодниках, нужно выдумывать, домысливать, теряться в догадках

и извращаться в поисках мотивов. А они... а, чтоб они никогда не вырастали!

Ты, кстати, заметила, что даже понятие «испорченный ребенок» предполагает

то, что его, беднягу, КТО-ТО испортил? Даю оба глаза и язык в придачу, что

этот КТО-ТО — старше восемнадцати лет, то есть взрослый!

— Ты бы, Дмитрий, покурил в коридоре,— бесцветным голосом

попросила Евгения Сергеевна. Он снова тянулся за сигаретами.

— Давай лучше у форточки...— Дмитрий Григорьевич сбросил на пол

свои длинные ноги и посмотрел на жену. Она тоже лежала в кровати, и глаза

ее были устало закрыты.

— Я тебя прошу, в коридоре,— чуть резче попросила Евгения

Сергеевна.— Я не хочу дышать твоим табаком.

— Слусаюсь,— покорно прошепелявил Дмитрий Григорьевич и встал.

— И вообще уезжай! Завтра же! — неожиданно с непонятной злостью

выкрикнула Евгения Сергеевна.

— Ты что, Жень? — испуганно замер Дмитрий Григорьевич.

— Я ничего. А ты уезжай!

Она открыла глаза, и у него в голове вдруг пронеслась нелепая мысль,

что лазер изобрели именно так: взглянули в чьи-то такие же глаза — и

словно яблоко на голову упало...

— Завтра же! Завтра же уезжай! Найди

там себе здоровую женщину — и рожайте, рожайте, рожайте!