Страница 37 из 233
- Потушили все пожары!
- Привезли пожарную машину!..
Андрей Рудой крикнул Дубоделу, чтобы ему дали слово, дали сказать
"ноту" на этот поклеп. Не ожидая согласия, Рудой с возмущением набросился
на насмешника: пожарную-то он обещал привезти, но ведь денег собрали мало,
хватило только на два багра, топор и три ведра. Кто-то перебил его
вопросом, куда это все исчезло, но Дубодел не дал Рудому оправдаться,
заявив, что вопроса этого нет в повестке дня.
Рудой стал спорить с ним. Перебранка между ними тонула в общем шуме:
говорили все, не обращая, кажется, никакого внимания ни на Миканора,
который еще пытался сказать что-то, ни на президиум. Миканор постоял,
подождал, надеясь, что станет тихо, и, обиженный невниманием, сел.
Василь заметил, что Апейка, снова начавший говорить, когда в хате
притихли, ни слова не сказал о мелиоративном товариществе, а все - про
греблю, про греблю. После того, кто бы ни выступал, все высказывались
против предложения Миканора об осушении болота, о мелиоративном
товариществе. Апейка всех слушал молча и, казалось, поддерживал такие
мысли.
Василь почти не удивлялся тому, что большинство уже соглашались с
предложением Апейки - греблю нужно строить. "Испугались, что еще и за
болота прикажут взяться. Все-таки с греблей меньше хлопот.. "
Он и сам, боясь, чтобы не начали уговаривать если не сразу лезть в
болото копать канавы, то вступить в товарищество, вносить пай, с легкой
душой проголосовал за греблю.
- Остается только выбрать старшего, - удовлетворенно произнес Апейка,
когда руки опустились. - Я думаю, что на эту должность не найти лучшего
человека, чем Миканор!
У многих сидевших на собрании было, видно, другое мнение: один Андрей
Рудой сразу сказал, что согласен, даже захлопал в ладоши. Его поддержали
всего несколько человек.
Остальные совет Апейки приняли сдержанно, в хате установилась
настороженная тишина.
- Не выбрать бы холеру - горячий не в меру! - сказала Сорока.
Она, видимо, высказала то, о чем думали многие. Но Апейка предупредил
разговоры, могущие повредить делу:
- Горяч - не беда. Не был бы холоден! Горяч, - значит, добра людям
хочет, не безразличен! Значит, дело поведет хорошо!
Его послушались: Миканора так Миканора. Чувствовалось, что люди уже
утомлены и собранием и поздним временем и теперь, когда главную заботу -
греблю - приняли на свои плечи и ничего важного больше не предвиделось,
ждали одного: поскорее разойтись. Избрав Миканора, они и повалили с шумом
из хаты. Может, один Василь в тэлпе парней вышел из хаты неохотно, как бы
оставляя тут свою надежду.
Он прошел немного по белой, заснеженной улице, отстал от парней. Идти
домой не хотелось. Его как привязанного тянуло назад, к Хадоськиной хате,
где еще оставалась Ганна. Вот прошел мимо него черный Прокоп, Сорока,
обронившая слово, видимо о Миканоре:
- От службы дурь. Поживет - ума наживет!.. Наживет, быть того не может,
коли на что гожий!..
Тихо, задумчиво прошел Ганнин отец, даже не заметил Василя. Подлетел
Зайчик, сунул бородку к Василю:
- А ты чего тут? Забыл, где своя хата?
Хихикая, вприпрыжку побежал домой. Прошло еще несколько человек, то
шумливых, то молчаливых. И вот остановилось, замерло сердце: шла Ганна. С
каким-то страхом и боязливой надеждой, преодолевая недоверие, он ступил
навстречу:
- Добрый вечер!..
- Ночь уже, - неласково, колюче сказала она.
Пошли молча. Василь хотел, заставлял себя говорить, чтобы разбить,
сломать это сжигавшее его молчание, и не мог разжать губ. А потом уже было
поздно: сзади послышались шаги, он оглянулся - их догонял Евхим. Догнал,
пошел рядом с Ганной, засмеялся дружески:
- Высидела до конца! Терпеливая!..
Василь почувствовал себя лишним...
...Через несколько дней Василь ехал с возом хвороста из лесу: куреневцы
возили хворост к гребле, заготавливали материал. Летом сюда добраться было
бы невозможно - лес рос на болоте.
Выезжая на дорогу, Василь вдруг сошелся с Чернушкой, также ехавшим по
дороге.
Чернушка отстал от своей подводы, подождал Василя, закурил с ним. Пошли
вместе.
- Ты почему это совсем показываться у нас перестал? - не без умысла
спросил Чернушка.
Василь отвернулся:
- А так...
Чернушка не отставал:
- Ты, может, про Ганну что, грец его, думаешь? Такие думай. Ждет она
тебя.
- Так... - косо глянул Василь, - Евхим же Корч...
клинья подбивает...
- Липнет, грец его! Но - то все пустое. Заходи, не думай ничего.
- Ну, может... Погляжу. Приду.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Зима понемногу крепчала. Землю то сковывало холодом и яркой белизной -
аж слепило глаза, - ширились поля, то наступала оттепель - снег темнел, и,
нудный, беспросветный, моросил дождь. Только под самый Новый год мороз
сковал землю как следует и зима стала властвовать повсюду: застилала
просторы новыми и новыми отбеленными полотнами, обкладывала хаты и хлева
сугробами, перерезала улицы белыми горами...
Миканор все более привыкал к своему дому, к новым заботам и
обязанностям. Изо дня в день надо было помогать отцу и матери - напоить,
накормить скотину, привезти сена, добыть и наколоть дров. Но больше всего
забот было вне дома, с греблей. По твердым санным дорогам возили к
приболотью возле цагельни ветки, хворост, бревна. Каждый день, когда
кто-нибудь ехал в лес, на заготовку материала, Миканор выбирался либо
вместе в лес, либо к цагельне, встречал возчиков, - помогал складывать
привезенное, записывал в блокнот, что сделано ими за день. Чуть не каждый
вечер ходил Миканор по куреневским хатам, договаривался о подводах "ка
греблю". , И для дома и для гребли делал Миканор все охотно, особенно
когда установились звонкие морозы, когда так весело сияли под красным
солнцем поля, когда лес полон был такой тишины, что хотелось, как
маленькому, дурашливо упасть в снег и закричать на весь свет! В такие дни
в лесу за версту слышно было, как падает где-то, рассыпаясь на лету, белый
комочек с потревоженной ветки...
Шел ли в лесу по нетронутому снегу, порой проваливаясь до пояса,
притаптывал ли снег вокруг дерева, помогал ли пилить и укладывать бревна
на сани, - хорошо, радостно было чувствовать, как наполняет тело молодая,
горячая сила. Деревца, кусты тонули в снегу; когда обрубал ветви, тянул их
- мокрые руки жгло, как крапивой. Вытирал руки о полу свитки, подносил ко
рту, дышал на них - грел - и снова с веселой охотой пилил, обрубал, волок
к саням. Как радостно было потом ехать назад, слышать, как тонко поют
полозья на укатанных желтых колеях, как чудесно, звонко скрипит снег под
намерзшими постолами; рип-рип. И каким счастьем было видеть, что растут и
растут заснеженные горки ветвей и деревьев возле цагельни, ехать налегке
домой с приветливым, дружески настроенным дядькой!..
Счастьем было и колоть дрова дома - под поветью, в одной гимнастерке с
расстегнутым воротом; внести их по скрипучему крыльцу в хату, звонко
бросить в угол, - чувствовать, как мать смотрит благодарно и любовно...
Своя прелесть была и на лугу. Смерзшееся сено с трудом отрывалось от
стожка, ложилось в сани с сухим, ломким шелестом, изнутри обдавало теплом,
густым, щекочущим настоем слежавшейся травы; оно было таким смачным, что и
сам, кажется, ел бы!.. После морозных дорог радостно было ощущать тепло
хаты, коротать вечера на гулянках с девчатами, в беседах с товарищами, с
дядьками, которые часто собирались в тесную и дымную от лучины отцову хату.