Страница 212 из 233
ситуация - не мог, - не удовлетворила. Слабости нет оправдания. Слабость
всегда неправа. Потому, что она ничего не может.. . И все же,
рассудительно поддержал себя Зубрич, он не ошибся, что полностью открыл
карты. Нравится или не нравится, а пилюлю надо было преподнести, хоть она
и горькая. Это было необходимо. Признаться открыто следовало хотя бы для
того, чтоб не было подозрения: не помогли просто потому, что не хотели,
или - не очень хотели.
Тут критические рассуждения от частного случая перешли к широким
рассуждениям о его положении в целом; рассуждения, которые возникали уже
не однажды и вот ожили снова, пошли привычным уже путем. Что он мог еще
сказать: положение его, мягко говоря, мало завидное. И беда, безусловно,
не только в том, что приходится сидеть здесь, в этой яме, в провинции,
среди никчемных существ, которых и людьми можно назвать толька условно.
Беда не только в том, что он, если мерить меркой элементарных требований
цивилизованного человека, фактически прозябает, гибнет, как в изгнании.
Беда в том, что эта жертва его, медленное гниение в этой яме, если
посмотреть открыто, бессмысленна... Что он сделал, прозябая здесь? Что он
может сделать? Он, готовый на любую жертву для дела, не бездарный, далеко
не заурядный по своим качествам, даже - если не прибедняться, если
объективно оценить - выдающийся деятель! Деятель с выдающимися
способностями! Что он мог сделать, если вокруг такое ничтожество, которое
и знать не может, что такое высокие идеалы! Если одни слепо служат
детской, мертвой идее колхозов, из кожи лезут, стремясь только
выслужиться, поживиться, а другие копаются в грязи, как свиньи, и, как
свиньи, не видят дальше своего рыла... "Опора, хозяйственные мужики!" -
хмыкнул он ехидно. Большевики на весь мир объявили, куда направляют колесо
истории. Колесо уже вот-вот накатится, раздавит и их мужицкие гнезда и их
самих, как слизняков, а они копаются в земле! Видеть не хотят дальше рыла!
"А может, не раздавит, может, оно не тяжелое, не железное? Может, объедет?
Если не всех, меня одного!.. Кого-то ж объехать должно!.."
Слепота! Идиотская, скотская слепота, которая и раньше губила все! И
теперь губит и будет губить! С которой невозможно бороться!
До чего же силен этот животный инстинкт самосохранения! Вот и этот, что
ушел недовольный, - требует, судит самоуверенно, даже с пренебрежением; а
сам сидит в затишье, за болотами, за лесами, и об одном только думает:
чтоб пересидеть, чтоб напасть прошла мимо него! В колхоз уже готов,
чтоб как-нибудь уцелеть! И это один из самых боевых! Из тех, на которых,
казалось, можно было надежно положиться!.. "Нет, нет, - трезво сдержал он
себя, - этот боевой. Надо быть справедливым! Если бы таких была сотня -
можно было бы уверенно чувствовать себя в надлежащих условиях. Можно было
бы чувствовать себя хозяином положения. Но таких - единицы!" Сколько он
выявил за все годы таких, на кого он может в подходящей ситуации надежно
положиться? Даже в той маленькой группке - из каких-то полутора десятков
человек более преданных - он не во всех может быть полностью уверен; не
может быть уверен, что тот или другой не смоется в кусты, не предаст при
первых же ответных выстрелах, при первой опасности. Однако, если и
допустить, что все из этой горстки не подведут, - что они смогут сделать,
при всей их смелости, среди ничтожного, трусливого стада
получеловеков-полуобезьян! Что они сделают, что сделает - при такой
ситуации - он, со всеми его способностями и энергией, если против них
движется целый ледниковый вал? Если против них и большевистские обещания
доверчивым, и угрозы, и железные решетки - непослушным? Непростая
сложилась ситуация, и выходит, какие-то ничтожества - Башлыков, Апейка,
Харчев - будто сильнее его. Он должен гнуться перед ними, ползать, как
щенок, льстиво вилять хвостом, свидетельствовать свою любовь, преданность
им, большевистскому делу! Ползать и ежеминутно оглядываться, как бы не
заметили, что он время от времени показывает зубы, точит их. Тревожиться,
как бы вдруг не выскользнуло на поверхность старательно запрятанное
когда-то, засыпанное пылью годов...
Он - это признал бы всякий объективный наблюдатель - имеет кое-какие
успехи в искусстве маскировки. Потом - в лучшие времена, в каком-нибудь
министерском кабинете - можно будет, посмеиваясь, рассказывать, как он
втерся в доверие даже к высокобдительному и принципиальному секретарю
райкома товарищу Башлыкову. Можно колоритно рассказать, как страстно
защищал товарища секретаря на партийной чистке; как - это особенно
пикантно будет - бдительный и принципиальный товарищ Башлыков сам оказал
высокое доверие - предложил, как преданному советской власти гражданину,
вступить в большевистскую партию!.. Предложил, - не впервые на чело
заведующего райзо легла озабоченность, которая появилась в связи с этим
предложением. Он тогда поблагодарил товарища секретаря, сказал, что быть
партийцем считает для себя большой честью, обещал готовиться.
С того дня, сколько ни думал, не мог преодолеть постоянного,
противоречивого беспокойства; и теперь оно привычно, будто в насмешку,
овладело им: и хотелось не упустить такую возможность, такую удачную
возможность, что прямо сама шла в руки, и вместе с тем останавливало,
трезво тянуло назад опасение, напоминало, что влезть в партию - это не
только затесаться в руководящую элиту, приобрести новые возможности, но и
подвергнуться самому новым проверкам и чисткам. Это последнее, прямо
сказать, ненужная роскошь для человека с его родословной, со скрытыми
эсеровскими грехами, которых было достаточно, чтобы в худшем варианте
изменчивой жизненной судьбы стать к стенке перед дулами большевистских
винтовок...
Бывший недоученный студентик, легкомысленный, уверенный в себе
прапорщик, доверчивый, самонадеянный керенец, потом верой и правдой
подпольный эсеровский деятель, неразумно влипший в безнадежную авантюру, в
восстание, которое не могло не провалиться, - будто нарочно, как мог,
постарался испортить на будущее свою биографию. Хорошо еще, что хватило
ума участвовать в восстании с чужими документами, под чужой фамилией. Это
счастье, что о бурной молодости в теплом степном городке, откуда
отправлялся в дорогу и куда посылали запросы, проверяя как совслужащего,
ничего не знали о наиболее "интересных" страницах его биографии. Оттуда
ограничивались сведениями о происхождении, о родителях. Происхождение,
разумеется, не из тех, которыми гордятся теперь, но и не из таких, что
закрывают дорогу в жизнь. Мать - учительница, отец - скрипач в оркестре
местного театра; неудачник, мечтавший о лаврах Глинки и еле-еле
державшийся в бездарном оркестре. Самое опасное, конечно, заключалось в
том, что незадачливому эсерчику захотелось потом разыскать своих:
прыткому, полному жизненных сил и жажды деятельности, не сиделось в
спасительной, но в нудной тишине. Друзья помогли, перетянули из одной ямы
в другую, только что - с должностью, в оживленном белорусском краю. Друзей
этих - знающих все - немного, единицы, но они все-таки есть; двое даже в
кабинетиках, окна которых украшают железные решетки. И без того ходишь по
жизни как циркач по проволоке, того и гляди, что сорвешься, полетишь
головой вниз. Трезвый рассудок советует: сиди лучше и не рыпайся, - а
соблазн смущает: не упускай, не теряй такой возможности. Мало других
забот, так еще гадай, вступать или не вступать в партию! Думай, как быть с