Страница 213 из 233
доверием бдительного, принципиального товарища Башлыкова!..
Остроумная ирония исчезла, как дуновение ветерка. Покачиваясь на
бричке, не замечая, что лес уже отступает и начинается серое, ветреное
поле, озабоченно, раздраженно думал: невесело жить так, балансируя как
циркач на проволоке. Да еще под бдительными взглядами, каждый из которых
может заметить в нем то, что загубит его. Ходить рядом с этой лысой гиеной
Апейкой, который, кажется, в любую минуту готов запустить смертельные
когти. Такой аккуратный, старательный перед этой гиеной, а он хотя бы
посмотрел когда-нибудь приветливо. Все время такое ощущение, будто
подозревает в чем-то или даже что-то знает... Глупости, конечно: не знает
ничего; если б знал - не молчал бы! А все же берет сомнение: а что, если
знает да следит, чтоб захватить с поличным, припереть к стенке?.. Зубрич
рассудительно успокоил себя, но успокоения полного не было. И как могло
прийти успокоение, если, зная, что гиене этой пока ничего не известно,
понимаешь и никуда от этого не уйдешь: гиена эта - самая опасная! В любую
минуту может вонзить когти!..
Эта ненависть вызывает в сердце Зубрича мстительную радость: досталось
однажды и гадюке этой. Сильно впились в товарища председателя
райисполкома, в самые чувствительные места, стрелы, пропитанные
разъедающим ядом, которые он, Зубрич, вовремя метнул. Прицел был точный,
все факты - правдоподобные, ни одного не отбросишь, как выдумку. Записочки
стали материалами, авторитетными партийными документами. Получили уже
надлежащую оценку и, может быть, еще послужат. А мы можем и дополнить
их... "Вот это надежно, - рассудительно заключает заведующий райзо, тихо
покачиваясь на бричке, что медленно ползет дорогой через поле. - Здесь и
риска никакого и почти полная гарантия, что будет польза. И психологически
и политически - безупречное средство в теперешней ситуации".
Он доведет начатое до конца, он увидит товарища Апейку не таким гордым,
- общипанным, презираемым всеми, растоптанным. Он не пожалеет ни времени,
ни таланта. Он сделает это с радостью: кроме всего другого, он помнит, что
от этого во многом зависит безопасность его самого...
Подумать только, в каком гадючьем гнезде изворачивается он целые годы.
И в какое время. Ежедневно встречается, здоровается с Харчевым - этой
грубой скотиной, которую революция подняла на районную высоту. Этой
гадюкой, которая опасна не только более Башлыкова, но и Апейки.
Безграмотное, недалекое, тупое животное это одним взглядом заставляет
леденеть Ему достаточно одного только факта - и можно распрощаться с
жизнью. От этого пощады не жди!..
И в таком гадючнике он ходит, ест, спит, шутит даже!
И его еще ругают некоторые лесные дикари; вместо того чтобы удивляться,
как он может действовать в этой яме, в этом селе, где каждое движение
видно отовсюду, где всюду око ГПУ. Где засыпаться - как плюнуть.
Действовать тогда, когда почти все нити с верхом порваны, когда там -
безверие и трусость. Дикарь и знать не желает, что он вынужден быть
осторожным, вынужден - и нередко - воздерживаться; что ему, если на то
пошло, может быть и страшновато.
Какое дело дикарю до того, что и тебе тяжело так жить постоянно. Что и
у тебя нервы есть! И, наконец, Зубричу стало жаль себя - годы уже не те.
Как ни старайся не поддаваться годам и печали, нет уже той прапорщицкой
легкости!
"Воленс-ноленс: старею!.." - минорно, философски отметил он.
После минутной слабости мыслями овладело энергичное, деловое: "Надо
перебираться в большой город. В Гомель или хотя бы в Мозырь". Не сидеть же
здесь, пока не попадешь в харчевскую ловушку. В городе - в толпе, где
снуют тысячи самых разных людей, и городских и приезжих, - ты будешь как
иголка в стогу сена. Не будет того наблюдения, того риска и скованности,
развернуться можно будет. Да и вздохнуть легче, свободнее пора бы...
Сколько лет уже только в ямах...
Снова нашло минорное: идут год за годом, а он все в ямах, все
прозябает. И все не видать просвета: то, лучшее, которого давно ждет, все
не приходит. А время идет, годы уходят. Уходят и рушат все надежды, уносят
жизнь. Только и утехи что выпьешь, задурманишь голову, забудешь все. Одна
радость. Жить без водки уже не можешь, без водки день - как наказание.
Хорошо, что отравы этой, самогонки, полно в каждом селе и дают охотно. Но
так и законченным алкоголиком стать недолго, совсем спиться легко. Да
разве нельзя сказать, что он уже спивается!..
Не видел, как снял шапку, склонил голову, здороваясь, дядько, что шел
тропою вдоль дороги. В голову привычное, но обидное - как беспощадный
приговор, как кара - вошло:
не на ту лошадь поставил прыткий, недальновидный прапорщик. Не на того
коня сел. Хоть мог бы сесть и на того: был выбор в свое время. И ведь
метил высоко, а не сообразил, не хватило в голове. И вот слоняется по
ямам, роется в грязи, да еще оглядывается, рискует. Хотя мог бы
расхаживать в столицах, роскошествовать в больших кабинетах, появляться на
виднейших трибунах, и каждое его слово ловили бы.
И каждое выступление отмечали бы в газетах, печатали бы.
Дыру такую районную посещал бы раз в год, словно совершая героические
рейды. Столичная квартира со всеми удобствами, стремительная машина,
услужливая секретарша...
Как много значит - сесть на того коня!
"Ничего, - запротестовало упрямое самолюбие. - Еще не все потеряно!"
Неизвестно еще, тот это или не тот конь. Его конь, может быть, еще ждет
своей поры. Настанет время - конь выскочит, только не прозевай - ловко
взлети на него!
Крепче только держись за гриву, взнесет на такую гору, какая только
сниться может. Расплывчатый образ мечты сразу же поспешили подкрепить
доказательства: мужики гудят. Что ни день - гудят больше. Обида и злоба
копятся, кипят все нетерпимее. Скопятся - взорвутся с такой силой, что на
весь мир загремит. Только камни останутся ото всего, что строят теперь.
Пусть только доведут до предела злобу зверя!..
И там, за государственной границей, копится, - пусть только создастся
ситуация! Ситуация, которая, может быть, уже назрела!..
"Терпение, выдержка и - вера!" - напомнил сам себе Зубрич, отмахнулся
от наседающих мыслей. Он уже въезжал в улицу села: надо было становиться
заведующим райзо, уполномоченным по колхозным делам.
4
Около самой цагельни Миканор не удержался, сошел с дороги. Зашагал
полем. Стерня была грязно-серая и мокрая, в бороздах и ямках на
картофельном поле там и тут тускло лоснилась вода. Изредка сапоги
поскальзывались на твердоватой уже и обмокшей земле. Сеяло холодной
осенней моросью, ветер будто мазал по лицу и рукам мокрой тряпкой.
Стылый, с низко нависшими хмурыми тучами, день навевал печаль и
дремоту, настраивал на невеселые размышления.
Но Миканору не было ни грустно, ни дремотно, его переполняла
нетерпеливая, радостная жажда деятельности.
Только сегодня наконец закончила большую работу свою комиссия, только
что проводил он землемера, со всем его инструментом, до гребли, только
теперь мог он, Миканор, простившись с землемером, оставшись один, пойти в
поле, наедине побыть с землей, с большой радостью, в которую и верилось,
и, от непривычки, словно не верилось. Вот и теперь, когда уже окончилось,
когда шел своим, колхозным полем, не мог свыкнуться с мыслью, что все это
- уже не в мечтах, а в действительности - не чье-нибудь, а колхозное поле.
В изношенных, разбитых сапогах, в мокрой поддевке, нескладный, с