Страница 190 из 233
- Словно, подтверждая, что сказал очень важное и со всей
-ответственностью, глянул уверенно, с достоинством: знает цену тому, что
говорит. Не на ветер бросает. - Колхоз, чего б там ни накрутил Ярощук, -
сам по себе дело надежное! Вот что главное!.. Неясное еще для многих,
новое, но - надежное.
Разумное. И свое возьмет!.. - Спокойно, уверенно предупредил: - Так что
и это имейте в виду: как бы не пожалели потом о себе...
Завязался спор о колхозах, привычный спор для Апейки, который столько
раз вел дома и который довелось снова вести здесь, на пересадке. Апейка не
мог бы сказать с уверенностью, что убедил их во всем, но задуматься
заново, это он видел, заставил... Как и прежде, стоял на пути, тревожил
всех троих Ярощук... "Тут же, хоть бы и хотел вернуться, дак с Ярощуком -
как жить!"
- Если буду видеть кого из ваших руководителей, скажу о нем...
- Уберут одного - другого пришлют! - не обрадовался бородатый.
- Нет, пусть скажет. Может, что и людское выйдет... - возразил тот, что
сидел на сундучке. - Скажи. Или напиши...
- Скажу.
Разговор кончился. Трое молчали. Апейка почувствовал:
молчали потому, что он уже был лишний тут. Хотели о чемто
посоветоваться между собой. А может, это только показалось, может, им про
то не хотелось ни говорить, ни думать.
Сказал, что хочет спать, что не спал ночью. Откинулся на спинку дивана,
склонил голову. Услышал: они стали уходить.
Хотел заснуть. А сна не было.
2
Подошел парень, покрикивая; худой, черный, носатый, с кожаной сумкой на
животе, начал продавать газеты, книги.
Апейка взял газету, почти безразлично попросил показать книги; начал
перебирать и неожиданно наткнулся на знакомый портрет на обложке: "Алесь
Маевый. Весенние паруса".
Апейка, почти не считая, дал деньги за книжку, вернулся на диван.
Пытливо всмотрелся в портрет: аккуратно причесанный, в вышитой праздничной
рубашке, с веселым, доверчивым взглядом. С той же пытливостью и
тревожностью развернул книжечку: первое стихотворение было знакомо, читал
уже в газете. Однако Апейка пережил его будто заново: все виделось теперь
совсем иначе, чем те три или четыре месяца назад, когда стихотворение было
напечатано в газете. Почти детская, безмятежная радость весны, цветения,
наполнявшая стихотворение, отзывалась в Апейке печалью, беспокойством. С
необычно острым ощущением листал он страничку за страничкой, вбирал строку
за строкой и чувствовал, как скорбь и волнение не только не уменьшаются, а
все тяжелее ложатся на душу. Перевернул последнюю страничку с таким
настроением, будто читал о незадачливой судьбе доверчивого, искреннего
мальчика, которого неизвестно за что обидели...
Вокзал ни на минуту не умолкал. По-прежнему хлопотала буфетчица,
бесшумно лилось пиво, стояли с кружками у окна уже другие; Игнат о чем-то
говорил с двумя приятелями. Один из троих мужиков, сидевших поодаль,
что-то сказал двум другим, стал пробираться, кажется, к кассе.
К женщине с мешками, матери Игната, подошел мужчина в стеганке,
сообщил, что будет вагон. "Много вас тут?" - спросила Анисья. Мать Игната
сказала: "Из нашего села шесть семей. А всего из района - полсотни, не
меньше..."
Было что наблюдать и слушать. Апейка все видел и слышал, но душу
сжимало волнение, что осталось от книжечки.
Подумалось: книга вышла, видно, до той истории, до статьи в газете; ее
носят, предлагают потому, что или пропустили статью, или просто не знают,
что книжку написал тот самый "нацдемовский подголосок". Мысли снова долго
кружили вокруг Алеся, тревожили загадками, озабоченностью. Незаметно в
обеспокоенную голову проникло воспоминание о разговоре с мужиками.
Перебрав заново все, что они говорили, подумал: сколько зла доброму делу
может принести один беспощадный дурак! Сразу, будто только и ждала этого,
ворвалась, вцепилась мысль: а разве таких нет в твоем районе? Таких,
которые своим бестолковым наскоком рушат веру в доброе, калечат дело!
Вошло в голову, в сердце тяжкое, что касалось самого: неудачно, нескладно
поворачивается, можно считать, и его жизнь. Что ни думай, а если
посмотреть прямо, открыто, - не такое уж завидное положение складывается.
Башлыков гнет и будет гнуть свою линию.
Не понимает и, можно сказать, не хочет понимать всего. Всей сложности
дела... Не лучше и Харчев, у которого, казалось бы, опыта - хоть отбавляй.
Да и Кудрявец, на которого так полагался давно ли... Нет слаженности,
единства. В одной упряжке, а тянем по-разному... Того и гляди, как бы не
порвалась упряжка такая... Отсюда мысли повели к чистке, к Галенчику: чем
все кончится? Что скажут "вышестоящие инстанции"? Ведь он, Галенчик, если
пригрозил, что будет добиваться своего, то - будет... Этот слов на ветер
не кидает... Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.
Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся
попусту. Из-за дурака, который один "преданный", один "бдительный"...
Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому
дураку!
Пускай звякает! А ты делай свое! Есть судья высший - совесть! ..
Думал там, в Юровичах: уедет - забудет неприятности свои, рассеется, а
вот тебе - "рассеялся"! Правда это, от мыслей не убежишь! В раздумье стоял
в очереди у оконца кассы, чтоб закомпостировать билет; в раздумье сидел
снова на диване, до того времени, когда объявили, что прибывает - поезд, и
началась суматоха, полная беготни, возгласов, нетерпеливости.
Горечь от недавних мыслей чувствовал и на перроне, когда среди людского
гомона смотрел, как приближается, отдуваясь белыми клубами пара, черный,
тяжелый, будто вспотевший, паровоз. Как идет, отодвигая людей, кричит:
"Посто-орони-ись!" - железнодорожник; как лязгают буфера, покачиваясь,
движутся мимо вагоны, окна, двери, с проводниками и проводницами.
Они нашли в теплом, обжитом другими вагоне два свободных места со
столиком у окна. Поставив чемодан, Апейка в окно видел, как еще долго не
прекращалась суматоха на перроне, видел, как двинулись назад окна вокзала,
кран в побеленной стене с надписью "Кипеток", длинные строения складов.
Потянулось разнообразие хат, сараев, огородов, закружилось, покачиваясь,
поле. Было что-то хорошее, успокаивающее в размеренном погромыхивании
колес, в самом беге поезда - по непривычному еще заснеженному полю, с
далекими и близкими лесами и лесочками, с чернотою близких и далеких хат.
Когда Апейка оторвал взгляд от окна, вагон уже снова жил обычной,
спокойной жизнью. За столиком, по другую сторону, несколько человек
стучали в домино, кто-то за перегородкой учился играть на гармонии, где-то
плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале;
теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько
красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и
буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще
двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.
Ездили или едут на какое-то задание..." Поблизости от них сидел
крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что
беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на
вокзале..."
Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а
мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь...
"Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить,