Страница 188 из 233
Немолодая, говорившая баском проводница, разумеется, нашла бы место
двоим участникам сессии ЦИКа, но Апейка не заикнулся об этом. Нашел место
Анисье, устроился сам. Ему долго не спалось, потом вагон закачал, убаюкал;
Апейка почувствовал себя очень легко, беззаботно. Проснулся он оттого, что
заболела шея: сидеть было неудобно, не на что опереться; сонным взглядом
отметил в окне светло-серый широкий простор снега. Отвернулся, сменил
положение, опершись о чемодан, попробовал заснуть снова.
В Жлобин приехали в сумерки. Огни горели тускло и редко, но еще
непривычный снег веселил все. Бодрила снежная, с примесью угольной гари,
свежесть.
В зале было полно народу. Фонари над людьми еле мерцали в пару и дыму.
Не умолкал гомон. Чувствовались сразу тепло, тяжкая духота. Не так просто
было протиснуться в зал. Оконце кассы облепили - и не -думай пробиться.
Апейка и не стал пока пробиваться: до поезда на Минск было несколько
часов, можно не спешить компостировать билет. Заметив в углу буфет,
направился с Анисьей туда.
Распаренная, грузная женщина в жакетике, что трещал на груди и на
боках, торговала пивом, чаем, водкой. Больше - пивом из бочки, около
которой под насосом мутнела пенистая, с пузырями, лужа. Жакетик на ней был
мокрый, мокрыми были красные руки, которые она время от времени вытирала о
жакет. Анисья не сразу сообразила, чего ей взять; с серьезной миной, будто
решилась на что-то важное, наконец выговорила: чаю и пива стакан. Коржика
не надо: коржики есть свои. Себе Апейка попросил кружку пива. Пока
буфетчица на-ливала, осмотрелся, где пристроиться. Хотя бы местечко на
единственном столике, залитом пивом, замусоренном объедками рыбы,
картофельной кожурой. Прислонился у окна, что с внутренней стороны
слезилось мутными потеками.
За окном была заснеженная площадка, с голым кривым деревом, с клочьями
соломы на снегу, следами саней, лаптей, копыт, конской мочи. Понемногу
светало. Потягивая пиво, закусывая домашним хлебом и мясом, Апейка сквозь
трезвон в недоспавшей голове слушал, как разговаривали рядом два парня.
- Пиво - гадость. Как телячье пойло... С водой, наверно...
- Была бы таранка - дак и это в смак пошло б...
- В Гомеле пиво отменное, жигулевское. А то еще - бархатное...
- Мы сами сушили рыбу. Когда в Пхове работал. Посолим, повесим на
веревку во дворе. Вот закуска!
За столом парни здоровенные, мужику уже осоловели от водки, от пива,
размахивали руками, размазывали локтями и рукавами мокрую грязь на столе;
тяжело ворочали челюстями, жуя. То и дело раздавались матюги. Особенно
горланил один, черномазый, вертлявый, нахальный, что наседал на рослого,
рыжего: "И ты, ты уступил?!" Другие подпевали ему.
- А что я мог? Что мне делать было?! - оправдывался рыжий.
Он взял огурец, стал смущенно жевать.
- Что?! - Чернявый окинул глазами дружков. Все ржали. - Что,
спрашивает! - Он скривился, плюнул через плечо. Объявил: - Г... ты!
Апейка огляделся: недалеко от стола девушка с книжкой, хмурится,
посматривает исподлобья, со страхом и отвращением. Рядом мать прижимает
малышку, закрывает собой от ругани, от крика. Видна только ее спина да
платок. Другие смотрят - кто недовольно, кто безразлично. Есть и такие,
которых компания за столом интересует; наблюдают и слушают...
Где милиционер: неужели не видит, не слышит? Почему другие молчат,
терпят? Не сдержался, протиснулся к чернявому.
- Нельзя ли потише немного? И попристойней!
Чернявый не сразу понял.
- Что? - Он уставился тяжело, с пренебрежением, со злобой всмотрелся. -
Прис-стойней! - цыркнул через плечо: - Т-ты кто такой?
- Можем поближе познакомиться. Если не уймешься...
Твердый тон Апейки, жесткий взгляд не смутили его, даже подзадорили.
Пьяный, багровый, привстал, отодвинул ногой табуретку. Готов был ринуться
в драку. Но дружки ухватили за руки, оттащили. Насильно посадили.
- И вообще, пора бы освободить стол. Засели, паны!
Апейку поддержал ропот. Подошел и невидимый до сих пор милиционер, стал
проявлять должностной интерес. Чернявому дали папиросу, он закурил. Бросил
на всех злой взгляд.
Апейка отошел. Недалеко от него освободили от мешков место на диване.
Он и переволновавшаяся землячка сели.
Слышал рядом голоса одобрения: "Правда, как паны!", "Расселись, и не
скажи им!", "Так и надо с ними!" Чтобы не выдавать себя за какого-то
героя, - подумаешь, геройство! - сделал вид, что не слушает, устало
положил голову на ладони, облокотясь на чемодан на коленях. Будто хочется
спать.
Он и хотел спать и потому быстро успокоился после стычки с молодцами.
Но сна не было. Слышал, как стукают раз за разом двери, как плачет близко
ребенок, как где-то подальше хохочут; слышал, как гулко прогрохотал за
окнами паровоз. Подумал: вот сидишь дома - и кажется, все сидят дома;
едешь по району - кажется: весь мир в районе. А тронешься в дорогу - будто
весь народ в дороге; сколько народу - детей, стариков, мужчин, женщин - в
дороге! Будто и нет хат, хлевов, оседлости.
Нет, это не привиделось. Все в движении. Никогда не было такого
движения. Даже в Жлобине, в глуши этой, где на станции вечно дремали те, у
кого случалась тут пересадка, даже здесь смотри что делается...
Слышал, как дотошная Анисья допытывалась:
- Все так и бросили?
- Чего там было бросать такого...
- Все ж таки - хата своя. Корова, конь.
- Хату заколотили. А за коровой присмотрит пока Тэкля, сестра. Говорят,
потом перевезти можно будет. По железной дороге... А коня - не было. Сдох
летось по весне...
- От чего ж это? - посочувствовала2 ужаснулась Анисья.
- А кто его знает. Хвороба какая-то. Сдох. От чего ни сдох - легче не
будет. Сдох...
- И не страшно?
- Чего?
- Ехать в белый свет. На пустое, может, место. Где ни хаты, ни двора.
Да и не близко, может?
- Далеко. Игнатко, как оно зовется? Вот не запомню никак. Похоже на
"кыш-кыш"...
- Кыштым, - помог с достоинством мальчишеский голос.
- Вот, Кыш-тым. Говорю, похоже "кыш-кыш". Далеко.
За горами Урал.
- Далеко.
- Ну вот... А страшно не страшно - что с того? Все равно не жить же
одним тут. Он - там, мы - тут. И так уже год целый, считай, не виделись.
Дети соскучились, и онг, пишет, скучает.
- А крыша там, хата есть какая?
- Барак, говорит, есть. Поживем, а там сколотим свою.
Он у меня не калека. Хозяин. И чтоб пить, как некоторые, - так не-ет. И
курить, считай, не курит. Хозяин. Завод строит.
Дак и хату себе обстроит, может.
- Жалко было?
- Чего?
- Ну, родные места. Жизнь всю прожили. Родина. Батько, матка живы,
может? ..
- Матка жива, а батько помер... Жалко, да только что с того? Родные не
родные, а только если там лучше будет - дак и родные будут. Наших сколько
уже в Сибирь переехало, и дальше, за Сибирь еще, говорят. И живут.
Привыкли. Как на родине там.
- Весь Совецкий Союз - родина. Ето правда, - сказала Анисья.
- Я ж и говорю Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше.
Апейка раскрыл глаза, посмотрел: женщина, румяная от духоты, с
проседью, без платка, но в кожухе. Одной рукой прижимала к себе ребенка,
другая лежала на головке девчурки, что сидела на мешке у ее колен;
девчурка спала, положив русую головку на материны колени. Еще на одном
мешке сидел мальчик - Игнат, недоспавшими, но внимательными глазами
смотрел вокруг - стерег отцовское добро.
- Вы кто такой сам будете? - услышал вдруг Апейка.