Страница 187 из 233
закричал с перепугу. Да и Ганне было не по себе: все казалось, всадник
выскочит из стены, из окна - полетит на жеребце по людским плечам и
головам...
Незаметно, исподволь тоска утихала, но не забывалась совсем; все же
видела впереди пусть странного, но человека, живого будто и знакомого. И
чем больше узнавала о нем, тем больше интересовал он, больше сочувствовала
ему. Интерес и тревога за него удивительно переплетались с ощущением своей
беды, с тоской о какой-то незнакомой и захватывающе интересной жизни в
неизвестных, удивительных краях, куда, если б могла, полетела бы с
радостью, от беды, от неправды, от неудачи своей..
С этим беспокойством сидела она и тогда, когда окно впереди снова чисто
забелело и в хате зажегся свет. Тоска, мечта - улететь, убежать куда-то -
росла, крепла, когда вспомнила взгляд Василя, снова вернулась к тому, Что
в этом взгляде поняла Она, однако, постаралась отогнать тоску свою, стала
присматриваться, прислушиваться к тому, что происходило вокруг Было видно,
что многие оглушены увиденным, не могли опомниться
- Едри его мать! - высказал восхищение Зайчик. - Земля в небо лезет!
- КакЪй черный, такой и проворный! - заявила Сорока. - Цыган настоящий!
- Солому со стрех вроде скормили! Ни одной стрехи!
Андрей Рудой сзади попрекнул за темноту людскую
- Кавказ! Следовательно, и горы. И кавказцы черные! И хаты такие! Сакля
называется. Об етом неоднократно писал Михаил Юрьевич Лермонтов...
- Горы небось не меньше, чем в Юровичах...
- Сравнил, та-скать! Воробья с бугаем! На десять верст вверх тянется!
Хрибет!
- На десять! Бреши! Как все равно мерял кто!
- Наукой доказано!
- Вот отчаянный, детки, етот, что на коне! - снова вставил с
восхищением Зайчик.
- Отчаянный! И коник - ничего! Мне б такого!
- Мигом бы в Юровичи доскакал.
- Дак ето - все? - не то удивилась, не то просто спросила Грибчиха. -
Или еще что покажут?
- Еще будет! - успокоил Степан. - Самое интересное!
Людям хотелось посмотреть это интересное, но тот, кто показывал кино,
все что-то стучал в сенях железными банками, мудрил около машины. Едва
дождались, когда погаснет снова свет и задрожит белое окно на стене. И тут
неожиданно поразило еще одно чудо- горы вдруг перевернулись, свисли с
потолка верхом вниз, небо и облака задрожали под ними. И конь, как муха по
потолку, побежал кверху ногами, и не человек ехал на нем, а он на
человеке, на черной косматой шапке. Ганна, как и все люди, была так
удивлена всем тем, что видела до сих пор, что и это приняла за чудо,
которое только не знала, как понимать...
Дети завизжали от радости. Визг, смех стал передаваться взрослым, из
которых кое-кто, как и Ганна, старался еще разобраться, что происходит на
стене, - смех, хохот становился все дружнее, все сильнее. Вскоре вся хата
тряслась от хохота, и на время совсем забылась отважная фигура черного
всадника. Людям было жаль, когда это веселое зрелище вдруг пропало и
киношник, сам очень обрадованный, что потешил людей, стал снова копаться у
машины Немного погодя те же горы и того же всадника все увидели уже как
следует: он ехал на коне каменистой крутой дорогой. Это было уже не так
интересно, но скоро история загадочного Кавказа снова захватила всех...
В эту ночь, засыпая, Ганна видела то хаты, что лепились одна к другой,
то черного всадника, который летел на коне, целился из винтовки; снова и
снова видела Василя, как стоял с Маней, как отвернулся от нее. Причудливые
видения кино и тоскливой реальности сплетались, путались: на мгновение
увидела себя на коне - летит, летит, аж дух захватывает.
Легко, хорошо-хорошо ей, счастливая, льнет к отважному, черному
всаднику. Нет, не к нему, к Василю Летят, летят вдвоем с Василем. Василь,
милый мой!..
И тут же проснулась. Сразу на память пришло: как увидела Василя, как он
отвернулся, и она чуть не застонала.
Чтоб отогнать боль, обиду, стала вспоминать увиденное в кино. Но покоя
не нашла. Душа тосковала по отважному всаднику, мечтала о каких-то
отчаянных поступках, о просторе, о свободе. Полетела бы, не посмотрела бы
ни на что, - если б было с кем...
Удивительные видения, которые еще жили в ней, звали ее в мир чудес. Но
удержать в этом мире долго не могли: снова и снова в мечты ее врывалось
воспоминание о Василе. Самая дорогая надежда грозила теперь самой горькой
утратой...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Выехали под вечер. Едва только миновали березнячок за местечком,
надвинулись сумерки. Лес здесь и днем темный, сосны да сосны; теперь
ехали, как в черной канаве. Ехали не торопясь, Апейка сказал, что спешить
незачем: времени с избытком, поезд будет в полночь.
Где-то поверху ходил ветер, а на дороге, внизу, было тихо. Только
однажды, когда справа открылось серое поле, ветер широко ворвался на
дорогу, стал мокро сечь в лицо. За полем дорога снова вошла в черную
канаву леса, в тишь и дремотность. Может быть, потому и говорили мало, что
вокруг были тишь, темень и безмолвие. Женщина пробовала завязать разговор,
пожалела вслух, что вот зима подступает, скоро морозами возьмется. Апейка
для приличия поддержал разговор. И еще раза два поддерживал неохотно, и
разговор снова затихал, будто глох в тяжелой лесной тиши. Так и ехали
почти все время - дремля или молча думая каждый о своем. Только Игнат
время от времени, как бы спросонья, нокал, помахивал кнутом; нокал так
лениво, что кони почти не обращали внимания.
Лес выпустил их только около самых калинковичских хат; сразу за соснами
заблестели огоньки, началась улица. На улице и кони и люди почувствовали
себя веселее. Кони, кажется, без Игнатовых вожжей, сами побежали рысью;
так рысью и докатили до длинного и широкого, с освещенными окнами, здания
вокзала. Почти сразу, как только вошли в зал, там началась толкотня, все
ринулись к дверям, что выходили на перрон, зал наполнился нетерпеливым
гомоном, криком. Забеспокоилась и попутчица Апейки, тоже засуетилась:
скорее бы надо билет, не опоздать бы, - но Апейка успокоил, что по времени
это не их поезд, а гомельский.
Так оно и было: поезд шел на Гомель. В опустевшем и поутихшем зале взял
Апейка в кассе два билета, на Минск через Жлобин; рассмотрел, проверил их
и так и на свет; Игнат, следивший за всем, решил наконец, что задачу свою
выполнил и теперь имеет право считать себя свободным. Он снял шапку, с
шапкой в одной руке и с кнутом в другой сказал, чтоб возвращались живые и
здоровые, и вразвалку, спокойно подался к дверям.
Сидели вдвоем на диване, долго говорили. С простодушием живой
деревенской женщины спутница откровенно делилась всем, что было на душе: и
беспокойством, как там муж один с детьми управится, и надеждой на сестру,
которую она просила, чтоб приходила присматривала; и заботой, как там
будут ее коровы без нее, - она была дояркой в колхозе, - наверно, забудут
совсем, пока она вернется снова.
Не скрывала и страха, как бы чего плохого не случилось с Лыской:
занемогла что-то как раз перед отъездом. Апейка и слушал, и сам спрашивал,
и думал рассеянно о своих оставленных, незаконченных делах, а больше жил
ощущением усталости, предчувствием передышки, ожиданием как бы праздника.
Одесский, который по пути в Ленинград должен был довезти их до Жлобина,
пришел в третьем часу ночи. В теплом, полном сонных людей вагоне им не
сразу удалось втиснуться на скамью: всюду лежали, сидели, храпели
бородатые мужики, городские парни, женщины в платках, с мешками, дети.