Страница 167 из 233
виновато, с липовым ковшом меду поковылял к Прокопу. Вернулся он, когда
уже стемнело, усталый и тихий. Василева мать, ожидавшая его у ворот, хоть
и почувствовала, что невесел он, не удержалась:
- Что они? ..
- Что! Она, тем часом, ничего. Мирно. Он, Прокоп, как камень, - слова
не вытянуть. Злой очень!..
Увидел в сумраке Василя, решительно направился к нему, заявил строго:
- Женился, тем часом, дак одного держись! Хватит бегать!
Василь повернулся, молча пошел от него...
8
То, что случилось в этот день, Василя будто не очень поразило: беда,
неизвестная другим, мучила его уже не одну ночь, не один день.
Нелегко было чувствовать, скрывать ее в душе, знать, что в любое время
она может открыться, что покой и благополучие его такие неустойчивые.
Теперь, когда стало известно все, было вместе с сумятицей разных недобрых
чувств даже некоторое облегчение: нечего уже таиться, опасливо ждать,
тревожиться!..
В давней противоречивости чувст~в наиболее жгучим было ощущение как бы
умышленной нескладности жизни, которая вечно путала вроде бы твердые,
надежные расчеты, будто нарочно обходила счастьем...
Входил в силу. Лез, карабкался в гору - упорно, непрерывно. Дня не было
такого, чтоб утром, днем, вечером не делал чего-нибудь для хозяйства, не
жил неуемной заботой о своем добре.
Лез, карабкался. И довольным, казалось бы, должен быть; радоваться
только надо бы: сбывалось все, чего хотел, о чем мечтал. Хозяином
становился. Не каким-нибудь - исправным; земли прибавилось, прибавилось в
гумне и в клети; конь, корова - не стыдно и перед людьми; хата строится.х
Тешься да радуйся! А радости, а счастья полного не было!
Странно обходилась с Василем жизнь. Или уж так на роду ему написано:
одно идет на лад, одно утешает, так другое - будто наперекор этой радости.
Будто нарочно уничтожает его утеху! Другим, конечно, можно и не показывать
этого, а сам от себя ведь не утаишь, не обманешь сам себя:
разве ж такую надо жену! Не то что не по душе, - зло всегда разбирает
на нее, вялую, сырую, - горе, а не жена!
Добро добром, а только ж и добро - не все счастье, из-за такой жены и
добро иногда не в радость. Ты из кожи лезь, надрывайся изо дня в день, от
темна до темна, а ей хоть бы что! Другая - так и дома управится, и скотину
доглядит, и мужу прибежит поможет в гумне, и в поле, а эта - если б не
мать его - так и в хате пропала б одна! Живет не живет, а будто спит на
ходу, работая! Так и хочется вырвать из рук, сделать за нее - смотреть на
нее тошно!..
Сколько раз, особенно вначале - пока не привык, не притерпелся немного,
- с сожалением вспоминал Ганну. Ночью долгое время видел ее рядом с собою,
никак примириться не мог, что жизнь так перекрутила мечты-надежды! Он не
пестовал мыслей про Ганну, отгонял их как мог, убивал в себе: пустое,
пустое - вздыхать, жалеть о том, что упало - пропало, а не вздыхать, не
жалеть - не мог!
Не одну ночь, не один месяц немилой чувствовал рядом Маню,
отворачивался, отодвигался, а когда она прижималась, ласкалась, - злился.
Потом все же будто перестал горевать о неудаче: будто привык к Мане.
Отдаляемый временем, одолеваемый заботами, реже и реже вспоминал Ганку;
может, и совсем перестал бы вспоминать, если бы не та встреча на
картофельном поле, не свидание в темноте у гумна; если б не Ганнино
горькое признание, не беда ее, своя беда; если б все не ожило вдруг, не
вспыхнуло снова! Ожило, загорелось - да с какой силой!..
И еще одно давно .уже омрачало дни: бесконечные собрания; когда ни
соберут - про коллективы, про колхозы. Думал, что не поддастся
уговорам-обещаниям, будет держаться своего, не даст крупицы одной, - а
покоя, уверенности крепкой не было!..
Карабкался, тянулся изо всех сил, ладил хоромину своего счастья, бревно
за бревном, брус за брусом. Укладывал, старался, а хоромина кренилась,
готова была в любую минуту расползтись, развалиться: не было хорошей
основы у нее, некрепкой, ненадежной хоромины его счастья!
Теперь ненадежность эта чувствовалась особенно. Поил ли коня, кормил ли
корову - молча, угрюмо думал о нескладности, обидной несправедливости
жизни, думал без большого огорчения, с какой-то отрешенностью, даже
безразличием. Маня, убитая тем, что открылось, ничего не делала по
хозяйству; Василь делал и за нее. Как сквозь туман, до Василя доходило:
она не кляла, не упрекала, только всхлипывала и всхлипывала однообразно,
нудно... У него не было ни сочувствия к ней, ни сожаления о том, что горе
это - из-за него. Безразличным был к ней, безразличным и к ее печалл...
Ни жалости к ней, ни сожаления о своем поступке не было и тогда, когда
ночью лежали рядом. Привычные, в голову лезли заботы - о скотине, о
недостроенной хате; течение мыслей этих все время прерывали то
воспоминания и раздумья о Ганне, то подробности последнего дня. Бугай
поганый, уколол как!.. Прокоп - медлительный - долго не мог сообразить,
как быть! Сидел все, молча тюкал!.. Как оно теперь повернется: не придут,
видно, уже - одному кончать надо будет!..
"Ганна в етой хате жить будет!.. Сговорились, что к Василю перейдет!.."
Набрехал на всю улицу, да и пошел, как будто правду сказал!.. Со злостью
на Бугая - не впервые за эти ночи, - милая, неотступная, вошла, овладела
Василем мысль-мечта: если б можно было, если б и правда Ганна хозяйкой
стала! Все было бы тогда у него, все, чего не хватает! Счастье было бы
полное - не видимость!.. Будто въявь - не впервые уже - увидел, как Ганна
хлопочет у печи, как ходит по двору, - ив груди болью отозвалось!
Мысли прервал плач ребенка, проснувшегося в люльке у кровати. Василь
подождал, когда Маня, лежавшая ближе к ребенку, возьмет веревочку от
люльки, покачает, но она словно и не слыхала. Ребенок не унимался, кричал
все громче.
- Возьми покачай, - не удержался Василь.
Она хоть бы шевельнулась. Василь разозлился:
- Не слышишь?!
Она была как неживая, как колода. С полатей слезла мать, взяла ребенка
на руки, начала ходить по хате, приговаривать:
- А-а... а-а... Спи, маленький... Спи, разумненький!..
Курочки все спят! Телятки, поросятки!.. А-а... а-а...
Она носила, баюкала, пока мальчик не утих, не заснул крепко, положила в
люльку, покачала его. Потом еще долго стояла в темноте, как бы не
соображала, что надо делать; спохватилась, поплелась к полатям, когда
что-то заговорил сквозь сон Володька.
- Уйду я! - вдруг тихо, твердо сказала Маня. В голосе ее послышалась
злоба. - Живи с етой своей!.. - Она не удержалась, завсхлипывала: - Мало
ей одного... своего!..
Василь промолчал. Не обнадежил, не успокоил. В голову вновь лезло: что
ж будет с хозяйством, с конем, с землей, которую дал тесть? Среди этой
хлопотной неопределенности не давали покоя мысли о Ганне, сожаление, что
не повидались сегодня. Это неожиданное осложнение в семье не позволило
прийти в условленное место, а она, Ганна, видно, ждала!.. Ждала - и не
дождалась! А повидаться надо было, даже теперь... Теперь так особенно надо
было б...
Он не знал, что Ганна в тот вечер жалела также, что не может прийти...
9
Они встретились через три дня, - встретились, хотя уговора не было:
просто подсказало чутье. Первая пришла Ганна; идя загуменной дорогой,
осмотрелась, остановилась в темноте возле Василева гумна, прислонилась к
стене.
"Неужели не придет, не увидимся?" Ганна стоять не мо!ла спокойно от
мысли, что так может случиться. Вслушивалась, вглядывалась, дрожа от