Страница 26 из 65
Баруччи не была первой великой проституткой, с которой перекрестились их пути. Анна Делион (1820?-1873), другая знаменитая шлюха, жила в том же доме, что и они, № 43 по улице Сен-Жорж, поскольку в то время на лестнице можно было встретить представителей всех классов: наиболее богатые жили на нижних этажах, тогда как те, кто победнее, — на верхних.
Гонкуры описали ее таким образом: «Черные, пышные, неряшливые, но восхитительные волосы; бархатистые глаза, которые являются воплощением теплой ласки, когда они на вас смотрят; большой, но тонкий нос; тонкие губы, полное лицо — волшебная голова итальянского подростка, освещенная золотом Рембрандта».
В то время она была бедной и просила у Розы, их служанки, разрешения приходить в их отсутствие, чтобы посмотреть на накрытые для ужина столы и хотя бы вприглядку утолить свое любопытство. Это было время, когда она поддерживала в порядке свой рабочий инструмент при помощи вяжущих и антисептических средств. «Из-за впрыскиваний орехового листа ручка ее черная», — докладывала Роза своим изумленным хозяевам. Однако счастье ей улыбнулось, и в один прекрасный день она стала богатой благодаря некоему Биянчи, бывшему рабочему марсельской шелкоткацкой фабрики, который немного играл на бирже. Любовная техника этой дамы весьма их забавляла. Они могли видеть, как Делион отсылала маленький сундук человеку, которому она продала свою ночь. У нее, женщины достаточно утонченной, для каждого из любовников был особенный домашний костюм, в зависимости от того, какие цвета каждому из них нравились, читаем в дневнике братьев. Прошитый и утепленный ватой шелковый домашний халат с туфлями того же цвета, украшенными золотыми нитками, батистовая рубашка, отделанная валансьенскими кружевами стоимостью от пятисот до шестисот франков, юбка с тремя кружевными воланами стоимостью от трехсот до четырехсот франков — весь этот галантный набор заставлял пускать слюнки Розу, которая имела их полный перечень благодаря ключнице, посылавшейся с разнообразными заданиями.
Затем они могли стать свидетелями ее взлета, ужиная с ней и ее подругами, встречая ее то здесь, то там, любезную, очаровательную, разбогатевшую, не желая того. И, как иногда казалось, даже безразличную к тем благам, которые сыпались к ее очаровательным ножкам. Смягченные ее вежливостью, которую она проявляла по отношению к ним, они неожиданно для самих себя признали: ее неоценимая заслуга заключается в том, что она умеет выделяться на фоне монотонной повседневности, общественных порядков, мудрости и правил и что ей удается внести в мир немного безумия.
В начале 1850 года в головах братьев зародился замысел написать роман о проституции. Именно тогда они и начали делать заметки, чтобы собрать материал для него. Книгу они видели выдержанной в лучших традициях натуралистической школы. Они читали все, что попадалось им под руку: сочинение Парана-Дюшале, которого они не любили, и даже письма, обнаруженные в руинах борделя на острове Сите, только что снесенного. Но о том, чтобы описать путь куртизанки, как это сделал Золя, речи быть не могло. Эти аристократы, занимавшиеся популизмом, ни за что не решились бы описать капитализм таким, каков он есть на самом деле. Не могло быть и речи о том, чтобы противопоставить мир банкиров и других богачей миру мелких работниц, с которыми они непосредственно столкнулись благодаря Шоллу. Так как они (а в особенности Эдмон) были специалистами по небольшому объему, они решили рисовать не фреску, а описать частный случай. В августе 1853 года один из их друзей, художник Шарль-Жак показал им путь: «Он говорит нам о проституции словно человек, который вместе с врачом дом за домом в пригородах, в самых бедных и самых простых сословиях провел исследование de visu u de tactu».
На следующий день эти два аристократа нашли в глубине улицы на острове Сите один из самых грязных притонов столицы, который жители квартала, называли «Парками». Подробное описание его мы находим в их записной книжке: «Маленькая лестница, затем достаточно просторная комната; с трех сторон комнаты старая деревянная скамейка, вмурованная в стену пятьсот или шестьсот лет назад; с четвертой стороны старая стойка. На скамейке семь или восемь старух, похожих на сибилл, в измученных позах, в лохмотьях призраков, с коленями, прижатыми к телу, сгорбленных и на коленях оборванец, над которым они скрестили свои руки, словно две руки над могилой. На стойке свеча с огромным наростом воска.
Когда вы входите, вы слышите не: «Вы хотите чего-нибудь?», а: «Что вы будете пить? рюмку водки?» Всегда одна и та же бордельная водка: похожа на воду, когда ее глотаешь, но потом становится словно три шпаги, которые торчат из вашего горла. Десять су. Шатающиеся молодые люди на лестнице за два су. Хороший дом, недурно ведущий свои дела: туда приходят богатые люди и застенчивая молодежь. Женщин старше шестидесяти нет».
Несколько других исследований солдатских борделей у заставы Военной школы, как, например, дома Милак и его «женщин в бархате и роскоши искусственных цветов», дополняют документацию. Заметки, сделанные на ходу, указывают на доминантный тон, в котором они хотели работать: «Бордель. — Обед; крупные куски черного, насыщающего мяса, четыре большие салатницы с салатом, очень наперченным: перец в салате. — Хозяйка, проходящая перед девицами, держа руки за спиной, и говорящая: «Азели, моя дорогая, вы знаете, у вас двадцать су штрафа!» (из-за отсутствия корсета)».
С тех пор декорации определились. Что касается главного действующего лица, Элизы, то ее прообразом послужила Мари Лепеллетье, старая любовница Жюля, а прообразами Бон-Ам («Доброй души») и Фостины станут Сюзанна Лажье и Рашель.
Однако неприятности с полицией в 1853 году, когда они были обвинены в аморальности, вынудили их изменить первоначальный замысел. Но он останется на ящике письменного стола. И лишь после смерти Жюля его брат снова достанет эти заметки. «Этим утром [24 февраля 1871 года] меня грызло желание написать «Девицу Элизу». Окончить роман мы должны были вместе с ним…» Однако начальное видение изменилось. Теперь он нашел живописный эквивалент тому, что он хотел сделать: «Нарисовать в моем романе проституцию, мрачное величие, которое придали ей карандаши Ропа и Ги».
Впервые Гонкур встретил Константана Ги у Гаварни в 1853 году. Сразу же этот старый разбойник с седыми усами, который побывал везде и на всех широтах оставил свое семя, очаровал братьев, оставив у них очень живое впечатление о себе. Он рассказывал им о редакциях газет, в которых он помещал свои рисунки, а также меблированных комнатах Лондона, об окопах Севастополя, куда он был отправлен в качестве военного корреспондента, о девицах, вшах, лечении ртутью, разбойничьих притонах, борделях, водящихся там подонках, потерянных людях без имени и денег, словом, обо всех тех местах, вещах и людях, которые были неизвестны этим двум аристократам-литераторам и которые они никогда не изображали в своих романах. Из лондонских ночей он привез рисунки и акварели, которыми наслаждались Бодлер и Теофиль Готье. «Константан Ги превосходно изображал продажных нимф Пикадилли-салона и Арджейлрум с их сумасшедшими туалетами и провоцирующей развязностью и не боялся даже в пустынных lanes при свете луны или дрожащего газового рожка набрасывать силуэт одного из тех призраков удовольствия, которые бродили по лондонским тротуарам. После смерти брата Гонкур обновил свое видение ненаписанного романа благодаря его рисункам солдатских шлюх. Об изображенных на этих рисунках девушках Бодлер писал: «Угнетенные в отчаянных позах скуки, в томности маленького кафе, курящие сигареты, чтобы убить время со смирением, достойным восточного фатализма; выставляющие себя напоказ, развалившись на канапе, с юбками, округленными спереди и сзади двойным веером, или удерживающее равновесие на табуретках и стульях. Тяжелые, подавленные, отупевшие, экстравагантные, с глазами, лакированными от водки, и лбами, выпуклыми от упрямства. (…) В туманном и позолоченном хаосе действуют и судорожно сжимаются мрачные нимфы и живые куклы, чьи детские глаза испускают жалкий свет». Эту ясность и белизну ягодиц и юбок (белых пятен на бумаге, которые Ги сохранил с совершенным искусством) Гонкур, без особого успеха, пытался передать в слове. Ибо этот эллиптический рисунок, легкий, изящный, всегда превосходил возможности тяжеловесного литературного таланта Эдмона, так как даже в глубине прокуренных притонов Ги умел, по словам Монтескье, воспроизвести на свет «подозрительную Венеру в линонбатисте и пене органди».