Страница 20 из 65
Беседа, которая завязалась между ними, послужила Бальзаку прекрасным поводом, чтобы с пониманием и доброжелательностью, которые никогда его не покидали, описать цинизм отчаявшихся и разочарованных девушек, уверенных в том, что их жизнь завершится в нищете, но пока решивших получить все, что могут дать роскошь и деньги — комфорт, забытье в расточительности:
— Я не испытываю ни жажды вечности, ни особого уважения к человеческому роду, стоит только посмотреть, что из него сделал Бог! Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год, — заявила Акилина.
— Но разве счастье не в нас самих? — вскричал Рафаэль.
— А что же, по-вашему, — подхватила Акилина, — видеть, как тобой восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их красотою, богатством, — это все пустяки? К тому же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за десять лет. В этом все дело.
— Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? — обратился Эмиль к Рафаэлю.
Евфрасия бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:
— Добродетель! Предоставим ее уродам и горбунам. Что им, бедняжкам, без нее делать? (…) Отдаваться всю жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им «спасибо», когда они ранят вас в сердце, — вот добродетели, которые вы предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы налагаете на нее бремя страдания, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой».
Даже не будучи столь же сексуальным, как Мюссе или Мопассан, Бальзак всегда проявлял по отношению к шлюхам симпатию и доброжелательность, тем более, что они были единственными свободными женщинами в буржуазном обществе XIX века. Мы часто встречаем их на страницах его произведений, и всегда за их внешним безразличием скрывается глубокая душевная рана, как, например, у Корали или Эстер Гобсек по прозвищу «Торпиль», этих двух потрясающих героинь «Блеска и нищеты куртизанок» и «Утраченных иллюзий», которые погибнут, тщетно попытавшись любовью искупить свое изначальное «бесчестье».
Была ли бесчестной Олимпия Пелисье? Никто не осмелился бы это утверждать. Тем более, что ее замужество с пожилым Джоакино Россини, состоявшееся в 1846 году, стало моментом, после которого были прощены все грехи и ошибки ее прошлого. После того как ей на палец надели обручальное кольцо, все прекратилось, рассказывал тогда Монье.
А пока, в 30-х годах, она была молода, красива и умна. Никто и не думал корить ее за расточительность: весь Париж был в нее влюблен. Когда Бальзак увидел ее впервые, она танцевала в объятиях богатейшего Эжена Сю, короля романов с продолжением, печатавшихся на протяжении многих номеров на страницах какого-нибудь периодического издания. Бальзак очень ценил Эжена Сю, его он часто встречал в Парижском кафе или в ресторане Тортони. Он восхищался его манерой вести повествование, запутывать интригу и насыщать свои произведения действием. Он любил его за талант — и любил его женщину. Красавица, голова которой прикасалась к огромному числу подушек в разных спальнях Парижа, испытывала слабость к людям искусства: они казались ей более забавными, чем банкиры. В ее салоне, открытом для всех талантливых и умных людей, Бальзак пользовался огромной популярностью благодаря свой неподражаемой манере рассказывать истории, делая при этом вид, будто думаешь о другом. Его карие глаза с золотым отливом и горячность, которая была ему свойственна, покорили Олимпию, которая без обиняков заявила, что дверь ее спальни для него всегда открыта.
Полученное удовольствие оказалось столь же малостоящим, как и то, которым торговали Акилина и Евфразия. И Олимпия пополнила ряды тех безымянных красавиц, которые возбуждали ревность его Дилекты, то есть госпожи Ганской. А в 1838 году видели, что он посещал венскую танцовщицу по имени Фанни Эльслер настолько усидчиво, что не могли не зародиться подозрения, что он рано или поздно на ней женится. Верон, который также посещал салон Олимпии Пелисье, в один прекрасный день увез ее в Англию, где она дебютировала в «Буре» (14 сентября 1834 года). Роль была небольшая, но ей удалось покорить публику, которая просто сошла с ума, когда она станцевала феерический балет «Пьяный дьявол». Рассказывали также, что она была страстной любовью герцога Рейхштадтского, а затем стала любовницей государственного советника и близкого друга Меттерниха Фридриха фон Генца. Последний привез ее из Статсопера, чтобы вписать ее в свой цивильный лист. Весь Париж тут же слегка в нее влюбился, Бальзак же влюбился в нее безумно. По словам Теофиля Готье, ее красота была пикантной и в то же время какой-то двойственной, двусмысленной. Очаровательный гермафродит, «мягкий и живой изгиб ее рук напоминал о сказочно красивом и немного женственном молодом человеке, похожем на индийского Вакха или статую Антиноя».
Страсть Бальзака была короткой. Так как польские шпионы госпожи Ганской постоянно держали ее в курсе проделок ее возлюбленного, она быстро приструнила Бальзака. И, что самое любопытное, Бальзак тогда повел себя как подлец и хам, опубликовав письма Генца к Фанни и написав своей далекой Дилекте, несмотря на то, что на его сюртуке еще оставалось несколько светлых волосков недавней возлюбленной: «Подумаешь, танцовщица! Я не терплю всех, кто имеет отношение к театру».
Сумасбродства Альфреда де Мюссе
Изобретем же безумие,
Которое отравит нам тело и душу.
…В литературном мире о Мюссе говорили плохо. Он блестяще дебютировал в 1830 году, и тотчас же Бюлоз, Сенакль, салон Арсенала с восторгом приняли его. Прекрасные романтические музы цитировали со страстным восхищением некоторые его стихи, красочные и свежие: «Желто-голубой драгун, спящий в сене…» Но неблагодарный смеялся над своей славой и над своими собратьями. Он писал на них пародии, эпиграммы, давал им прозвища. Сент-Бева, который так щедро хвалил его, он называл то Мадам Пернель, то Сент-Бевю. Мюссе был ребенком, избалованным женщинами, херувимом, прочитавшим «Опасные связи» и «Манфреда». Он познал любовные утехи раньше любви.
Уссей слишком любил Мюссе, чтобы в его цинизме нельзя было почувствовать влияния прекрасного Альфреда, который часто повторял ему, что женщина рождена уже павшей, поскольку в ней присутствует вся развращенность Венеры и Евы. Они кровожадны, как дикие звери, добавлял он при этом. Их изначальная невинность — всего лишь сказка для детей, идущих к причастию. Мюссе с наслаждением культивировал эту байроническую дерзость, которая так шла к цвету его лица. Мадемуазель Фижак, комедиантке, пропитавшейся мадерой, которая обратилась как-то к нему с фразой: «Кажется, месье, вы хвалитесь тем, что были моим любовником», — он ответил, хищно улыбаясь: «Мадам, я всегда хвалюсь обратным». В благоприятной темноте салона он любил резко в упор бросить доверительным тоном: «Мадам, вы меня возбуждаете, извольте в этом убедиться сами». Эти вульгарности придавали его личности что-то пикантное, благодаря чему он смог обольстить не одну женщину.
Когда ты молод, красив и талантлив, себе можно позволить все. Некоторое время и Мюссе был таким: «Запомните это хорошенько, — говорил он своему другу Альфреду Татте, — нет ни хорошего, ни правдивого, ни веселого, ни грустного, ни милого, ни разнообразного, ни делаемого, ни приемлемого, ни того, что можно спеть, ни того, что можно прославить, ни того, чему можно поклоняться, кроме треугольника, который находится у женщины между грудью и подвязками. Лобок имеет форму треугольника, и совершенно ясно, что это символ божественного».