Страница 5 из 232
* * *
Был ли Башкирцев в тот день действительно пьян или этот факт полностью лежал на совести соседки, Олег потом так и не узнал. Артем Петрович, случалось, грешил этим делом, хотя и не сказать, чтобы слишком часто. Впрочем, загнать "шестерку" на ровной и почти всегда пустой дороге под мчащийся навстречу грузовик мог, пожалуй, только пьяный или слепой.
Никаких деталей или подробностей Баба Маша, при всем ее желании, поведать не могла, ибо сама пересказывала все с чужих слов. Не было даже ясно кто именно пострадал и насколько серьезно. Когда Олег положил телефонную трубку единственной мыслью в его голове было: "Может у бабки "крыша съехала" на старости лет? Может и не было ничего? Может…"
Второй телефонный звонок разрушил надежду как карточный домик. Официально‑соболезнующим тоном какой‑то милицейский чин выложил сухо и кратко, точно отчитался перед Олегом о проделанной работе: авария произошла на участке проселочной дороги между поселком Павшино и железнодорожной станцией Залеская; мужчина, водитель легкового автомобиля ВАЗ 2109, отделался синяками и парой легких переломов; женщина пострадала намного серьезнее и от полученных травм скончалась еще до приезда "скорой". Вот и все…
Олег положил трубку и уставился перед собой невидящим взглядом. В ушах шумело. Подошел Колька, о чем‑то спросил, озабоченно глядя на бледного, как полотно, друга. Олег не отвечал, он даже не услышал вопроса. Фарязев взял его за плечи, несильно тряхнул, приводя в чувство.
‑ Что, Олег?! Что случилось?!
С кухни прибежал Серега, уставился на них круглыми испуганными глазами. Олег поднял голову, улыбнулся странно и беспомощно, будто хотел обратить происходящее в шутку.
‑ Мама… ‑ выдавил он непослушным языком. ‑ Она… они… на машине…
Лицо его вдруг скривилось, скомканная улыбка превратилась в гримасу боли, глаза влажно заблестели.
‑ Черт! ‑ сказал Серега, потом добавил еще пару слов, которых от интеллигентного, в общем‑то, парня услышать можно было нечасто.
‑ Олег, ‑ Колька замялся, ‑ Олежа… Ты, это… если надо чего, только скажи… я всегда готов… Понимаешь?
‑ Спасибо, ‑ Олег мотнул головой. ‑ Извините, ребята, мне теперь нужно одному… Я позвоню… Коль… Серый… Извините, ребята… Мне теперь одному… нужно…
* * *
Близкой родни у матери было немного ‑ Олег дозвонился только ее двоюродному брату в Ростов, и тот взялся собрать других родственников. Башкирцев не давал о себе знать и Олегу пришлось заниматься скорбными приготовлениями самому. Сколько времени все это заняло он потом даже вспомнить не мог ‑ жил будто во сне, двигался "на автомате", едва осознавая что говорит и что делает. Бегал по "инстанциям", договаривался, оформлял… Три дня? Неделю? Месяц?… Казалось, это продолжается вечность и не кончится уже никогда. На сами похороны приехали двоюродные и троюродные тетки и дядья, пришли подруги, сотрудники по работе, просто соседи ‑ всего человек тридцать пять собралось. Посидели, помянули… разошлись… Кто‑то из родственников по доброте душевной предложил Олегу пожить у него, пока все образуется. Когда парень отказался, родственник молча кивнул, скрывая облегчение.
И только в вечер после похорон, когда опустели поминальные столы, разъехались по домам и гостиницам чужие ему, в сущности, люди и в квартире наступила тишина, Олег вдруг отчетливо осознал, что остался один. Один одинешенек на всем белом свете… Один !
Стало тяжело дышать. Раскрытое окно поманило прохладой и он подошел. Легче не стало. Ночной город угрюмо уставился на Олега равнодушным тысячеглазым блеском. Он выглянул наружу и долго смотрел вниз ‑ на жмущийся к стенам блочной "шестнадцатиэтажки" редкий палисадник.
"Несколько секунд падения ‑ и все, ‑ возникла в голове чужая, холодная мысль, ‑ и одиночеству конец. И всему конец… Несколько секунд ‑ и конец…"
Олег вздрогнул, с трудом заставил себя оторвать взгляд от темнеющих десятком этажей ниже кустов боярышника и отойти от окна.
Вдруг навалилась жуткая апатия. Делать ничего не хотелось и он лег, не разбирая постель, прямо в той одежде, в какой сидел на поминках. Долго лежал на диване в полной темноте, блуждал взглядом по потолку, цепляясь за скрадываемые темнотой трещины на штукатурке. Потом…
* * *
…Черный и белый… Черные полотнища на стенах, белые циновки на каменном полу… Сквозь отверстие в темном своде купола вниз падает белый, осязаемо плотный луч света ‑ словно стеклянная колонна соединяет свод зала с черным ложем в его центре…
Там, в самом основании луча, лежит женщина… В ее совершенной неподвижности есть что‑то завораживающе‑пугающее… Смерть всегда завораживает и пугает…
"Будто в театре, ‑ думаешь ты. ‑ Театре драмы и абсурда… Черный и белый ‑ цвета траура… Краски смерти…"
Поневоле делаешь шаг к ложу и, склонив голову, вглядываешься в Ее лицо… Оно спокойно… Нечеловечески спокойно… Спокойное… и нечеловеческое лицо… Странно, но ты испытываешь к лежащему перед тобой созданию чувства, которые может испытывать лишь сын, стоящий у смертного одра матери…
"Матери?… Чушь!… Бред!… Нелепица!… Она не может быть моей мамой!… Я знаю!… Я помню Её лицо!… Я помню Её глаза!… Я помню!…"
Что‑то случилось с твоей памятью… Воспоминания Олега Зорина тускнеют, отодвигаются назад… Сквозь них, словно пот сквозь поры кожи, проступают воспоминания другого … Чувства другого … Мысли другого … Ты неожиданно ясно, до боли в висках и колючей тяжести под сердцем осознаешь, что Она на самом деле твоя мать… Часть твоей души… Твоей крови…
"Этого не может быть!!!" ‑ кричишь ты…
Губы и язык больше не повинуются тебе, и крик, рвущийся из груди застревает где‑то в горле, не сумев родиться даже как стон… И тогда ты кричишь мысленно… И, чувствуя, что привычный мир рассыпается вокруг тебя водопадом сверкающих осколков, слышишь пронзающий разум голос, ровный и резкий, будто лезвие кинжала:
‑ Вельт… Кардред вельт мель альдамьерр… Онимьель вельт р‑ровной глади Великой Реки… Гьерт арвье эл р‑рука, поддерживавшая Арк‑Хорл многие годы… Та, благодаря которой под милостивым оком Великой Хозяйки Дорог по‑прежнему будет крепнуть Вершина Родовой Пирамиды, законный наследник Арк‑Хорл…
Голос как острый резец оттачивает грани горя, обостряя поселившееся глубоко в груди чувство невосполнимой утраты.
‑ Да останется твое имя в бесконечности Времени, мать наших надежд… Пусть дети наших детей вспоминают о тебе с нежностью и почтением Твоих отпрысков…
О ком это они? Неужели о той, что лежит перед тобой?… О твоей матери… Твоей матери!… Горячий, сбивающий дыхание ком поднимается к горлу, разбухает, заполняет собой грудь… По щеке, кажется, ползет что‑то влажное и холодное как крошечная льдинка…
‑ Не нужно, ‑ на плечо вдруг ложится тяжелая сильная рука, голос звучит будто из‑под самого свода, такой же тяжелый и сильный: ‑ Нельзя плакать сейчас, Эки. Она этого не одобрит.
‑ Отец?… ‑ ты поворачиваешь голову, задираешь ее вверх, чтобы увидеть нависающую над тобой громаду тела. ‑ Она же мертва, отец! Ей теперь все равно!
‑ Ей никогда не было все равно… а теперь тем более, ‑ взгляд прозрачно‑бирюзовых глаз обрушивается на тебя подобно каменной глыбе. В них боль, тоска, смерть любви и надежд. На миг тебе становится страшно, но потом во взгляде гиганта проступает что‑то другое, новое, что‑то, чего ты давно уже там не видел…